– Что надо? – лениво спросил
дежурный, открывая глазок.
– Быстрее, тут девочка умирает! –
истошно закричала я.
Дежурный вызвал санитаров, и Таньку унесли. Я
с трудом сдерживала слезы. Вскоре пришел начальник и попросил нас объяснить,
что произошло. Я понимала, что если выдам девчонок, которые душили Таньку, то
мне присвоят звание «стукач». Это в колонии хуже смерти. Меня будут бить на
каждом шагу и подстраивать всякие гадости. Конечно, тех, кто хотел убить Таньку,
накажут, но за стукачество я пострадаю ничуть не меньше.
– Ну что же вы молчите? – посмотрел
на меня начальник. – Рассказывайте, что произошло?
– У Тани, наверное, астма. Ей не хватало
воздуха. Я проснулась от того, что она громко стонала. Я испугалась за ее жизнь
и позвала дежурного.
– Странно, – прищурил глаза
начальник. – Врач установил, что осужденную душили. На шее остались
синяки. Я хочу знать, кто ее душил.
Девчонки опустили глаза и напряглись, искоса
посматривая на меня. Я постаралась сделать удивленный вид и растерянно пожала
плечами:
– Извините, ничем не могу вам помочь. Я
рассказала то, что видела сама. Может, кто-то и вправду ее душил, но я не знаю,
кто это сделал. Мне очень жаль.
Начальник хмыкнул и вышел из секции, громко
хлопнув дверью. Следом за ним вышел дежурный. Девчонки молча легли спать. Я
лежала и думала о Таньке. Где она и что с ней? На этот вопрос мне никто не
ответит. Здесь вообще не принято задавать вопросы, это я поняла с первого дня
пребывания в колонии.
На следующий день мне разрешили свидание.
Удивившись, я прошла в специально оборудованную комнату и увидела... Верку.
– У нас всего час. Долгосрочное свидание
мне не дали, ведь я не мать и не муж, – вздохнула она.
Я не произнесла ни слова.
– Я привезла целую сумку вещей, –
продолжала Верка, – еды набрала на всю зарплату. Приехала рано утром, но
очень долго простояла в очереди. Затем прошмонали меня по полной программе –
делали досмотр, проверяли, нет ли спиртного. Повыбрасывали половину того, что я
тебе привезла. Даже вязаный шарф выкинули, сказали, что в колонию вязаное
вообще привозить нельзя. Мол, заключенные могут распускать нитки и вить
веревки. Фланелевый халатик тоже не разрешили. Не знаю почему. Я слышала, что в
колонию можно передавать только темные вещи, светлые нельзя. Я специально
съездила на базар и купила темный фланелевый халатик. Твой размерчик. Сорок
четыре. Темно-синего цвета. Не взяли, заразы! Теплые сапожки не взяли. Зима на
носу. Они что у вас, сдурели, что ли?
– Мне и в казенной одежде неплохо, –
тихо сказала я и исподлобья посмотрела на Верку. – Телогрейку и валенки
дадут. Перезимую.
– Дашенька, ты так похудела! Сама на себя
не похожа... – На Веркиных глазах показались слезы. – Стала как
жердь, взгляд бегающий, словно ты чего-то боишься...
– Посиди тут, я посмотрю, какой у тебя
взгляд будет.
– Я тебе суп привезла, курицу, пирожки,
колбасу. Наверное, пока до тебя передача дойдет, половину съедят, тебе самый
мизер достанется. Дашка, ты уверена, что выдержишь свой срок?
– Постараюсь. Здесь тоже жить можно. Ты с
мужем приехала или одна?
– Одна.
– Скажи, Верка, вы ходили в милицию, ведь
я так и не нашла денег? – в упор спросила я сестру.
– Нет. Какая, к черту, милиция... Мы туда
и не собирались идти. Просто хотелось тебя немного припугнуть, и все. Хотели,
чтобы ты с Глебом помирилась и нам деньгами помогла. Неужели ты думаешь, что у
нас хватило бы подлости пойти в милицию? Ты что, Дашенька! – залилась
краской Верка.
– Попугать, говоришь, – усмехнулась
я. – Хорошо же вы меня попугали, что я на три года в колонию общего режима
загремела! Пугачи! Так напугали, что до сих пор трясусь!
– Извини, мы не знали, что так
получится...
– Макса нашли?
– Нет. – Веркины глаза как-то
странно забегали, и я поняла, что она что-то явно недоговаривает.
– А мать его ищет?
– Ищет, только никак не может найти. Он
пока числится без вести пропавшим.
– А почему меня о нем никто не
спрашивает?
– Кто тебя спросит, если ты здесь
сидишь? – смутилась Верка.
– Ты мне все говоришь или что-то
скрываешь?
– Все, – тихо сказала Верка.
– А как мать Макса отреагировала на то,
что меня посадили?
– Да никак. Она тебя знать больше не
хочет.
– Моя квартира закрыта?
– Закрыта. В ней никто не живет.
Дашенька, ты только не волнуйся, про Макса мы никому не расскажем.
– А я и не волнуюсь. Ладно, Верка, мне
пора. Нам больше не о чем говорить. Семейного тебе счастья и побольше денег.
Все-таки нехорошо как-то получилось. Я-то, дура, думала, что вы всерьез меня на
пушку взяли, а вы, оказывается, просто попугать решили... – сквозь слезы
улыбнулась я.
– Подожди. Мы говорим еще только двадцать
минут. У нас еще сорок минут осталось.
– Хватит и двадцати. Сорок минут – это
слишком много.
– Ты прости меня, если можешь. За все...
– Я не злюсь. Я вас с Кириллом давно уже
простила. Что мне на вас злиться? Вы для меня чужие люди. У вас своя жизнь, а у
меня своя. У нас ничего не может быть общего. Я рада, сестренка, что у тебя
неплохо идут дела. Извини.
Я встала и направилась к выходу.
– Даша! – окликнула меня Верка. –
Стой. Я хочу, чтобы ты на меня не обижалась.
– Я уже не в том возрасте, чтобы на
кого-то обижаться. Я просто не хочу тебя больше знать.
Вернувшись в секцию, я села на кровать и
смахнула слезы. Ближе к вечеру мне принесли передачу. В колонии есть такой закон.
Передачами нужно делиться даже с теми, кто тебе неприятен. Пожадничаешь –
изобьют. Кроме того, процветает натуральный обмен. За пачку дешевого чая можно
получить приличные джинсы или неплохую юбку. Впрочем, хорошие вещи забирают
себе надзиратели, а нам отдают те, что похуже. Вот и халат отобрали только
потому, что он новый. «Зря сестрица потратилась», – злорадно усмехнулась
я.
