Не за себя боялась Анна, за Кенигсека.
И страх этот заставлял ее быть осторожной.
Конечно, слухи поползли, слишком уж многие взгляды обращены были на Анну, но она привычно отмахнулась от досужих разговоров, уверенная, что и Петр не станет их слушать.
— Про меня всегда ведь что-нибудь говорили, — обращалась Анна к разлюбезной сестрице своей. — И что? Неужто эти сплетни чем-то отличны от иных?
— Ничем, — поддерживала ее Модеста.
— Тогда — ведь хорошо…
Модеста не была в этом уверена, но признавала: роман этот нежданный преобразил сестру. В ее глазах вспыхнул огонь, лицо сделалось бледным, а губы порозовели. Да и движения обрели некую порывистость, словно Анна пыталась сдержать себя, но не могла.
Не стала она краше, но стала притягательнее.
Петру бы это понравилось.
Впрочем, он, словно позабыв про Анну, не написал ей ни строчки. И если так, то вспомнит ли он дорогую сердцу Анхен по возвращении? Долго мялась Модеста, однако обратилась к матушке Апраксии, про которую слышала разное: и про святость ее, и про то, что святость эта — ложная.
— Погадать? — прищурилась старушка. — А надо ли оно тебе? Свою судьбу наперед знать — мало радости…
— Погадай, — Модеста была неотступна. — Только правду скажи, сколь горька она ни была бы…
— Скажу, скажу… карты не лгут, и мне врать без надобности. Быть тебе при сестрице долго… разделяли вы вместе радость, разделите и горе. Не пугайся, милая, не так уж тяжко тебе придется. Откроются ворота, выпустят голубку, и полетишь ты к мужу своему, в края холодные…
К мужу Модесте вовсе не хотелось возвращаться.
— Будешь при нем… а после встретишь человека с короной на челе, который вновь твою жизнь переменит.
— Царя?
— Царицу…
Модеста знала царицу, случалось видеть ее издали, и женщина эта не вызывала в ее душе ничего, помимо брезгливого удивления: неужто возможно той, кто стоит на вершине самой могучей державы, быть такою… невзрачной?
— Иную царицу вижу, — вновь раскинула карты Апраксия. — Роду худого, норову злого, аккурат царю пара…
Роду худого? Уж не Анну ли? Нет, норов у Анны какой угодно, но только не злой, напротив, добра она безмерно, сострадательна.
— И ты с нею сойдешься, высоко подымешься, но… — старушка хитро глянула, — больнее падать будет. Гляди, помни мои слова, не забывай про осторожность, ибо быть тебе битой да сосланной…
— Тебе это карты сказали?
— Не мне, тебе.
В некий миг показалось Модесте, что выдумала Апраксия все, возвела напраслину. Новая царица… ссылка… когда это еще сбудется?
— Спасибо, — ответствовала она. — А скажи, можешь ли ты сделать так, чтобы сердце мужчины к женщине привязать?
Новая царица… худородная…
…но если так, то отчего ж не стать ею Анне?
…зачем другую царицу искать?
— Могу, — Апраксия спрятала колоду в пышных юбках. — Только гляди, как бы беды оттого не вышло. Привязанное сердце рвется больней.
Дождавшись безлунной ночи, ничего Анне не сказав — а та ничего не замечала, увлеченная новой любовью, будто дитя — игрушкой, — встретилась Модеста с Апраксией.
— Не передумала? — спросила старушка, в которой ничего-то старушечьего не осталось. Напротив, стояла перед Модестой молодая, полная сил женщина. Выше словно она стала, прямее.
— Нет.
— Гляди, грех это. И не моим он будет.
— Ничего, замолю, — Модеста отмахнулась от предупреждения. За прошедшие дни, глядя на счастливую сестру, о многом думала она.
Анхен светла и наивна, ей кажется, что нынешнее ее счастье продлится долго, быть может, до самого конца ее жизни, но Модеста знала мужчин лучше. Кенигсек, конечно, был весьма обходителен и мил, к полюбовнице относился бережно, с уважением, но надолго ли его хватит?
Когда-нибудь надоест ему Анна… а может, уже и надоела, но он держится рядом, исполняя королевскую волю или же выискивая собственной выгоды, не от Анны, но через нее. Анна же думать не думает, что станется с нею, если Петр от нее отвернется… Нет, нельзя ее оставлять.
Да о себе надо подумать.
Чертила Апраксия золой тайные знаки, шептала под нос заклятья, руки себе колола, и Модеста смотрела на черные капли крови. А после и собственные пальцы под иглу подставляла, сцепив зубы, терпела мучения ради сестры.
И вот появилась в руках Апраксии пара белых голубей. Нарекла она голубку Анной, а голубя — Петром. Дала их в руки Модесте и велела держать крепко. Птичьи твердые тела были неудобны, но Модеста лишь крепче сжимала пальцы.
Апраксия закружилась в причудливом танце, и руки ее то взмывали над головой, то опадали, изгибалось тело, чудовищные гримасы искажали лицо, и уже будто бы и не человек был перед Модестой. В какой-то миг вовсе перестала она понимать, где находится и что творит, лишь слышала громкое быстрое биение голубиных сердец. И очнулась, когда замолчали они.
Мертвые голуби лежали у ног Модесты, старуха каталась по полу, рыча и поскуливая, раздирая лицо свое кривыми руками. В ужасе выскочила Модеста из комнаты, да дверь прикрыть позабыла…
…в доме Анны Монс слуги давно разучились быть любопытными, но странные звуки привлекли молодую девку, сунулась она за дверь — да и отпрянула, рот себе руками зажимая.
Хотела было закричать… но нет, нельзя. Не поверят ей!
Сошлют.
Запорют.
Всесильна Кукуйская царица… пока еще…
Ксюша исподволь разглядывала начальника. Он был спокоен. Вот что за человек! Два трупа, а он спокоен, задумчив даже, если не сказать — мечтателен. Сел на лавочке, голову задрал, разглядывает узорчатую листву клена.
— Слушай, поможешь мне костюмчик подобрать?
Вопрос был, мягко говоря, неожиданным. Нет бы поинтересоваться, что она, Ксюша, думает по поводу убийства, или о рассказе Софьи, или еще по какому-нибудь действительно важному вопросу.
— Такой, чтоб нормальным был… ничего я в этом не смыслю.
— Костюмчик?
Сейчас?!
Игнат хмыкнул:
— А ты предлагаешь поставить на крышу мигалку и полететь за убийцей?
— А ты знаешь, кто убийца?!
— Не совсем чтобы знаю, но… скажем так, подозреваю, где его искать.
Тогда надо заявить в полицию. Или еще что-то сделать. Но у Игната собственное мнение имелось на сей счет.
