— А бумаги они зачем взяли?
— Ну… их Стас еще раньше изъял, зачищая следы.
— Он… убил Перевертня?
— Вряд ли. — Игнат помог ей дойти до лавочки и велел: — Садись! Ваш Стас был мелкой сволочью, из тех, которые горазды скалиться из-под лавки, а вот чтобы взаправду куснуть кого-то… Думаю, с Перевертнем и правда сердечный приступ случился.
Ксюша кивнула.
Приступ, значит…
— А вот шкатулку Элла искала всерьез. И, кстати, к тебе она приходила обстановку разведать, а заодно — и подсунуть подозреваемую.
Все у Игната просто получается, складывается все — лучше некуда…
— И за домом твоим следила. И на Ленку она напала: действительно подумала, что ты на шум выскочишь, только вот не помощь Ленке оказывать, а спасаться. И пожар с той же целью устроила. Говорит, что во время пожара люди самое ценное из дома выносят. Вот она и подумала, что ты со шкатулкой выскочишь. Ксюх, не расстраивайся!
Не получается.
Почему все так вышло?
Все, буквально все, с кем Ксюша дело имела, оказались вовсе не такими, как ей представлялось!
— А Димка…
— Ну, матушка Стаса рассказывала о любовнике его невесты. Так это он самый и есть… запасной вариант. Анна куда умнее, нежели кажется. И не собиралась она сидеть сложа руки. Вот такой пердимонокль…
Ксюша вздохнула.
Пердимонокль, иначе и не скажешь!
Вот и как ей теперь быть? Наверное, никак.
— К тебе претензий нет и не будет, — поспешил успокоить ее Игнат. — Ты — человек случайный…
— А Виолетта…
— Боюсь, тут решать Луизе Арнольдовне, но она вряд ли будет настаивать на виновности внучки. Скажем так, Луиза Арнольдовна предпочтет не выносить сор из избы…
Георг Иоганн Кайзерлинг, прусский посланник, появился в доме вскорости после ареста. Он представился другом Кенигсека и, казалось, искренне радел о судьбе его возлюбленной. Правда, само это слово вызывало у Анны печальную усмешку: чересчур многого требовала от нее любовь, слишком мало давала она взамен. И оттого поначалу Анна была к гостю весьма равнодушна. Однако вынужденное одиночество и сестрино занудство заставили ее обратить взор на этого, пусть и немолодого, но достойного человека. Неспешностью, какой-то надежностью Кайзерлнг напоминал Анне Лефорта. И он, казалось, не замечал урожденной холодности Анны, был неизменно любезен и учтив. Ко всему прочему Георг обладал чудесным даром рассказчика и, повествуя то об одном, то о другом событии из далекой, существовавшей вне ее дома жизни, разыгрывал в лицах презабавные сцены.
Анна смеялась…
…оживала.
И однажды осознала, что любит этого человека. Новое чувство было спокойным, лишенным того восторга, который присутствовал в первой ее влюбленности, закончившейся так быстро. Петр, верно, не поверил бы теперь, что поначалу Анна и правда была им увлечена. Отсутствовала в этой зрелой любви и та лихорадочная, порожденная тайной жадность, которая уродовала чувство Анны к Кенигсеку.
Напротив, теперь все было… иначе.
По-настоящему.
И когда Кайзерлинг, робея и смущаясь, изложил Анне свои намерения, самые серьезные, она ответила согласием.
Царица? Что корона, короны Анна никогда и не желала, а вот тихой жизни вдвоем с любимым мужем — да. Дома, который пусть и не столь велик будет, как подаренный ею Петром, но уютен…
…эта мечта, разделенная на двоих, и подтолкнула Кайзерлинга обратиться к царю с нижайшей просьбой — разрешить ему брак с Анной.
И пусть минуло уже много времени с той поры, как появлялся Петр в каменном доме, но не забыл он причиненной ему обиды. Крепко злой, он вновь появился в Немецкой слободе, и Анна приняла его, ничуть не страшась царского гнева.
— Дура! — крикнул Петр с порога и, подлетев к ней, вцепился в ее пышные плечи, сдавил — больно. — Как есть дура!
— Быть может, — Анна не смела спорить с ним, лишь улыбнулась кротко. — Быть может, я и не сильно умна, что для женщины простительно, но зато знаю, чего хочу.
— И чего же?
— Законного мужа.
Петр нахмурился:
— Я бы тоже на тебе женился! Хотел! И любил тебя…
— А еще — многих других… — Несвойственная ей прежде дерзость заставляла Анну говорить открыто. — А что до обещаний, то… как часто я их слышала, когда ты бывал здесь. Но стоило тебе выйти за дверь, и тотчас забывал ты про свою Анну! Разве не так? Сколько раз прощала я тебе и измены, и небрежение, а ты… ты до сих пор не способен простить мне одну-единственную ошибку…
Она взмахнула ресницами, и прозрачная слезинка поползла по пышной щеке.
— Ты говоришь, что я виновна… но в том, что любовь уходит, виноваты всегда двое. Что сделал ты, чтобы удержать ее?
И Петр отступил. Он был и зол, и растерян. Несчастен, потому что вдруг осознал, что, как бы ни откладывал дело суд, насколько долго бы ни затягивалось следствие, которому он сам и разрешил состояться, прошлого не вернешь. Анна же, словно забыв про раздор, сказала так:
— Отпусти меня. И себя — тоже.
— Ты выйдешь замуж за этого хромого старика?
Ревность все еще мешала ему смириться.
— Он даст мне спокойную жизнь…
— Дура, — почти нежно повторил Петр. — Чтобы любить царя, надо иметь царя в голове!
Он отступился. И позволил ей уйти, а затем — вернуться.
— Вот, — Анна протянула Петру его портрет, тот самый, в алмазах, который столь любим был ее маменькой — за непомерную его стоимость. — Забери.
— А больше ты мне ничего отдать не хочешь?
Он тоже помнил о шкатулке, но Анна, лукаво усмехнувшись, ответила:
— Она — моя… как и память.
На душе у нее было легко, как никогда прежде… будто Анна вновь стала юной. И мечты ее — живы. И будущее выглядит безоблачным. И нет ничего, о чем бы следовало жалеть.
— Я не могу с тобой остаться, — сказала она. — Но и забыть — не забуду. Поверь, так будет правильно…
Не поверил, вернее, не сразу.
Злился. Негодовал.
Выплескивал гнев, словно гной, на тех, кому случалось оказаться рядом. Унимал злость вином, но оно лишь распаляло царя. И, когда случилось ему встретить Кайзерлинга, который, уверившись в том, что царь потерял к Анне Монс всяческий интерес, вновь дерзнул обратиться с просьбой о женитьбе, Петр вспылил.
Вид этого разряженного пруссака, степенного, но уродливого, вызвал у него такую сильную ярость, что позже Петр не мог вспомнить, когда еще он испытывал нечто подобное. Но вспышка эта вдруг и освободила его. Словно с каждым ударом, который доставался Кайзерлингу, уходила глубокая нутряная боль. И, спустив старикашку с лестницы, Петр рассмеялся, впервые за долгое время — искренне.
