— Он? — наконец с трудом выговорил Джон, переводя глаза с молодой женщины на древнюю каменную статую. — Твоим предком был Колдклок?
Вместо ответа, Лукреция указала на следующее панно, где природные террасы восходили подобием ступеней к аккуратно разбитым садам. Сады Беллики, сообразил Джон. Посреди них вздымался дворец с громадным очагом и высокими сводчатыми окнами. Вокруг столов толпились мужчины и женщины. Но над всеми ними возвышалась зловещая фигура. С топором в одной руке и факелом в другой. Человек этот рубил столы.
— Он дал клятву Богу, — сказала Лукреция. — Перед лицом служителей Иеговы. Клятву вернуть долину Христу. Поэтому он разорил сады Беллики и изгнал прочь преданных ей людей. Он порубил в щепы ее столы и похитил огонь из ее очагов.
На последней мозаичной картине изображалось бегство Колдклока из разоренных садов. По щекам его текли ручьями горькие слезы. Но под мышками он зажимал кусты и деревья, а в руках по-прежнему держал пылающий факел и топор.
— Он принес их сюда, — сказала Лукреция. — Украл у Беллики и принес. Не было в Бакленде никакого чудотворного огня. И никакого пряного вина не было…
Перед древней каменной фигурой покоилась каменная скрижаль с высеченными на ней словами Завета. Значит, первым был Колдклок, подумал Джон, пристально глядя в незрячие глаза. Потом Кэллок. Потом Фримантл. Как и утверждал Пирс. Он посмотрел на Лукрецию, безмолвно стоящую рядом со своим предком, и внезапно вспомнил странное, отчужденное выражение, которое проступило у нее в чертах, когда он рассказывал историю Беллики.
— Ты знала, — медленно произнес Джон. — Ты всегда знала.
— Да.
— Но молчала.
Он ждал, что Лукреция заговорит. Все объяснит. Конечно же, у нее была причина хранить молчание. Что-то наложило печать на ее уста, когда они вдвоем лежали в спальне. Он сумеет понять и простить. Но Лукреция недвижно стояла в тени, безмолвная, как ее предок. Джон ощутил, как глубоко внутри начинает раскаляться старый уголек гнева.
— Почему? — резко спросил он.
Лукреция молчала, обратив к нему густо напудренное лицо, похожее на маску. Гнев вспыхнул в нем жарким пламенем.
— Ты лгала мне! — обвиняюще возвысил он голос. — Лгала своим молчанием. Всем своим существом. Ты украла у нас Пир. Отняла у нас Долину.
Джон смотрел на бесстрастную маску из белой пудры и красной помады. Чуял тяжелый аромат духов. Так вот оно, ее истинное лицо, с горечью подумал он. Эта непроницаемая маска. Но Лукреция ответит на вопрос, он принудит ее ответить. Когда Джон шагнул к ней, она вскинула руки. Чтобы оттолкнуть, решил он в первый момент. Но вместо этого Лукреция с силой сжала его лицо в ладонях.
— Вот тебе ответ, — лихорадочно прошептала она. — Ты ведь этого хотел? Так возьми же.
Грубо-сладострастный аромат заполнил ноздри Джона. Жар ее тела обжег сквозь тонкое платье. Ноги ее раздвинулись. Прежде чем он успел задать следующий вопрос или запротестовать, Лукреция закрыла ему рот жадным поцелуем.
Из книги Джона Сатурналла:
О пире, приготовленном в год восстановления английской монархии по случаю союза двух домов, Фримантлов и Кэллоков, некогда отделившихся друг от друга, но наконец вновь воссоединившихся
Только обладатели долгой памяти помнят ныне бракосочетание Пирса Кэллока, лорда Форэма и Артуа, с леди Лукрецией Фримантл, имевшее место в первый год правления нашего второго короля Карла. Еще меньше осталось тех, кто помнит самого последнего лорда Форэма. Однако имя его поминается в наших разговорах чуть не каждодневно. Когда мы признаем нечто нелепым сумасбродством или бессмысленным выкрутасом, который требует много усилий, но не приносит особой пользы или удовольствия, мы именуем это «Кэллоков изыск», по названию затейливого аллегорического блюда, состряпанного под моим надзором для брачного пира упомянутого джентльмена.
Темой для этого блюда, сооруженного из теста и склеенного трагантовой камедью, послужил героический подвиг, известный как «Прыжок Кэллока». В роли лошади лорда Форэма выступала коза, а дрожащие пудинги и трясущиеся жалеи символизировали ужас, который внушал своим врагам ныне покойный хозяин поместья Бакленд. Марципановое ружье стреляло пулей, скатанной из фарша. Поместительный кошель, сшитый из свиных ушей и набитый пряной капустой, с виду напоминал, как тогда отметили многие, огромный зад. Он был проткнут кинжалом, вырезанным из корня пастернака, а вокруг был начертан знаменитый боевой клич лорда Форэма: «За веру и королеву Марию!»
О тарталетках и пирогах, последовавших далее, о жареном мясе и томленой рыбе всех сортов, о горах паштетов и разнообразных келькешосках в виде драгоценностей и безделиц, призванных привлечь женский взор, я говорить не стану. Когда их подавали к столу, я был уже далеко оттуда…
* * *
Он бежал с колотящимся сердцем, тяжело топоча по подернутым инеем газонам Восточного сада, перепрыгивая через низкие живые изгороди и продираясь через высокие, бежал мимо старой оранжереи и вдоль задней стены маслодельни. Приблизившись к боковой калитке, он быстро глянул по сторонам, нет ли поблизости Мотта. Но престарелый садовник в столь ранний час еще спал. Спали все, кроме Уилла Кэллока.
Солнце еще не взошло над горизонтом. Траву покрывала серебристая изморозь. Уилл глубоко вдохнул, и студеный воздух обжег ноздри. Вокруг не было ни души. Никого в целом мире. Он скользнул взглядом вдоль ограды Восточного сада и по тропе, ведущей к церкви. Прямо впереди вздымалась колокольня. Внезапно Уилла пробрала дрожь.
Он спускался в склеп минувшим летом, следом за гробом с телом отца. После смерти от него исходил такой же запах, как при жизни, только более сильный: затхлый винный дух просачивался сквозь кедровые доски. Даже в этот ясный зимний день память по-прежнему цеплялась за отца. Однажды, подумал Уилл, и я тоже буду лежать в заросшем паутиной склепе. После похорон несколько недель кряду он в холодном поту просыпался по ночам от кошмаров. Матушка гладила его по густым черным волосам:
— Ты скучаешь по нему, Уильям. Конечно скучаешь…
Но он не скучал. Отец почти все время проводил при дворе и возвращался для того лишь, чтобы пить вино и орать. А один раз даже ударил матушку Уилла. Теперь он умер, и матушка днями напролет разбирала бумаги вместе с мистером Мартином и мастером Элстерстритом. При мысли об одноруком стюарде Уилл вспомнил о своем товарище по этой утренней вылазке.
«Встретимся во дворе на рассвете», — сказала Бонни Элстерстрит накануне вечером. Теперь он смотрел в сторону пустынного двора, гадая, не поймала ли девочку мать при попытке тихонько выскользнуть из дому. Мать Бонни славилась на всю усадьбу своей осведомленностью решительно обо всем, что происходило в ее стенах, — шла ли речь о старой миссис Поул, пустившей ветры в своих покоях, или о самом Уилле, разбившем лучшую фарфоровую желейницу мастера Парфитта или швырявшем вместе с Бонни камнями в древнюю могилу у карповых прудов…
