— Они — это то, чего он не сможет отрицать, понимаете, дон Антонио? Объединяйтесь со мной, будьте готовы, когда придет время. Он скорее откажется от своей тиары, чем позволит, чтобы правда о том деле стала известна…
Кажется, наемники его святейшества находятся в Риме.
Кажется, их снова собираются нанять.
Это была другая игра, начавшаяся задолго до его собственной. Дона Диего необходимо умиротворить, задобрить и в конце концов расстроить его планы. Случись дону Антонио быть разоблаченным, Вич обратился бы именно к этому вояке. А сейчас секретарь располагает тем, чем располагает. На какое-то время Диего у него в руках. Чего бы ни стоили ему его дела, они не будут стоить ему жизни. Диего пропитан преданностью до мозга костей. Предательства ему не перенести. А затем секретарь подумал о Кардоне, Медичи, даже о Виче, которые представились ему гигантами, занятыми бесконечными интригами и расчетами, медлительными и неумолимыми, как грозовые тучи. Если небо над ним разверзнется, если под напором дождя рухнет его убежище, эти двое выступят не просто рострами, украшающими нос «Санта-Лючии», они будут намного полезнее здесь, в Риме, а не на борту утлого суденышка. Без великана и его повелителя притязания Диего ничего не стоят. Если хлынет дождь, то бессилие Диего или же обещание, что тот останется бессильным (скрытая угроза — а может, мол, и не остаться?), остановит занесенные тяжелые руки: Папы, Вича… Он втиснул парочку головорезов в цветастые новые одежды, дал им денег, угощал их и пил вместе с ними в таверне. Откармливал, чтобы принести в жертву. Когда разражается буря, кто требует справедливости от небес?
Сейчас город теней снаружи ужимается, прячась в щели и выемки Города Солнца. Призрачные оттенки карнизов и навесов Рима, неосвещенных выступов его церквей уступают солнечной коррозии: темные диагонали на запятнанной штукатурке стен становятся более крутыми, приземистые силуэты медленно приходят в соответствие со своими прообразами. Ночной город, вторя дуге поднимающегося солнца, ползет к точке своего исчезновения, съеживаясь, представая в перспективе, в триангуляции, ведущей к прекращению существования. К полудню от него ничего не останется. А минутой позже цикл начнется сызнова. Дон Антонио покидает палаццо и направляется на запад: безлошадный господин с высоким лбом и редеющими волосами торопливо шагает мимо еще не размявшихся со сна ранних пташек, сам гладколицый, с опущенной головой, незаметный и никем не замечаемый.
Ходьба, равномерное топанье ногами по затвердевшей, слежавшейся грязи — это его успокаивает: перед такими тайными встречами ему и кусок в горло не лезет. Подождав, пока не проедет череда груженных бочками с рыбой, он оглядывается по сторонам, прежде чем перейти на другую сторону и нырнуть в переулок, идущий вдоль боковой стороны часовни Сан-Амброзио. Канатчики на виа ди Фунари едва приподнимают головы, когда он проходит мимо. Затем дон Антонио еще раз оглядывается вокруг у входа во двор, входит в дверь старой мастерской каменщика, давно заброшенной и всегда незапертой, спускается по ступенькам, оказывается перед кухней и поднимается по другой лестнице.
Впервые его привели сюда слухи о двоих языкастых рассказчиках, плетущих немыслимые небылицы, о двоих шутах-путешественниках. Он нашел их оборванными и безденежными. Пара дней у портных, час у брадобреев в Навоне, где оба сидели рядышком и грызли яблоки, пока их брили. Да, во рту у них было по яблоку, как у свиней перед посадкой в печь. С тех пор он являлся сюда лишь из желания убедиться, что они по-прежнему в Риме, выпить с ними, отмечая их удачу, а на третье утро после их павлиньего возвращения — чтобы и самому подвергнуться преображению, только в противоположную сторону. В таверне в этот час никого нет, кроме Родольфо, который настолько сроднился со своим заведением, что невозможно вообразить его где-нибудь еще.
— Дон Антонио, мы вас только ни свет ни заря и видим, — обратился к нему сверху голос трактирщика. — Все еще ищете корабль? Несколько дней назад проходил генуэзский…
Но корабль уже добыт или же все равно что добыт, а этим утром Антонио совсем не до шуток. Родольфо похлопывает его по плечу, и голос его несется вдогонку секретарю, пока тот поднимается по следующему лестничному пролету.
— …Анжелика и Изабелла о вас спрашивали, говорят, им недостает самых мелких чаевых в этом городе, — кричит он со смехом, исчезая на кухне.
Через несколько минут Антонио выходит через «парадный» вход, под шестом без вывески, и направляется вниз по переулку, к церкви Санта-Катерина. В стойла ведут цепочки лошадей, народу на улицах здесь больше. На нем теперь испачканный фартук и тяжелые башмаки, голова обвязана шарфом. Он выглядит портовым грузчиком или кем-то вроде этого. Его маскировка допускает множество истолкований.
Сжатый и распухший из-за сужения русел, поток воды по обе стороны острова Тиберина ускоряется, так что гребным лодкам и небольшим баркам, перевозящим мешки пшеницы и бочки вина с больших пристаней Рипа-Гранде, приходится сражаться с течением, пока русла не воссоединяются и поток не успокаивается. Серон пробирается вдоль самой воды среди заливающихся пóтом носильщиков с мешками на спине и уложенных в упаковочные клети бочек. Кто-то подводит к пристани вереницу коз, и лодочник машет на него рукой:
— Нет, только не козы. Коз я не возьму…
Люди с налитыми кровью глазами, глядящие поверх кружек, уделяют ему меньше внимания, чем открывающемуся виду (реке, лодкам, пасущимся на другом берегу коровам, куполу церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио), а этому виду — опять-таки меньше, чем пиву в их кружках, постепенно убывающей живительной влаге. Тот, с кем Серон должен здесь встретиться, к этому времени уже наверняка его заметил и теперь следит за тем, как он идет мимо таверн, выстроившихся вдоль береговой линии, как входит в гостиницу «Подъемная решетка», стоящую едва ли не последней в этом ряду. Внутри туда-сюда мечется приземистый, беспокойный с виду парень, пытаясь продать — нет, отдать кому-нибудь даром — хлеб, но хлеб у него плоский и черствый, будто вырезан из кожи. Никто не берет хлеба. Теперь надо собраться, хотя опасность позади, а не впереди, если только… Отогнать эту мысль. Корабль найден, вот что ты ему скажешь. Сальвестро и Бернардо? Нет. О них помалкивай. Он будет спрашивать о булле, о подшивках документов, о вкладах и петициях, но сообщить об этом нечего. Лето немилосердно к деятельным умам чиновников Папского престола: многие из них уже покинули Рим в подражание своему Папе, который вскоре отправится на загородный отдых. Булла положена под сукно, где и пребудет, пока на виду не окажется и не вырастет либо один, либо другой корабль, на палубе которого будет живое, ревущее, топочущее чудовище… Решение его святейшества зависит от этого.
Но это будет не мой корабль, думает Серон. И не корабль Фернандо. И не мой зверь. Нож в переулке теперь очень далек. По обе стороны от лестницы отходят коридоры, один, другой и еще один, покороче. Будет два корабля. Один — из дерева и парусины, оглашаемый победными криками команды… А другой — корабль-призрак, корабль, который не вернется. Это будет корабль Вича, и хотя он потерпит крушение в тысяче лиг отсюда, чего не увидят ни посол, ни кто-либо еще, Вич тем не менее утонет вместе с ним. Шаги обрываются.
