Я, Йорг Узедомский, хотя и слеп, пишу эту хронику деяний монахов Узедома в Риме. Место, в котором мы здесь обитаем, дурно, однако не более дурно, нежели конюшня, и мы ежедневно подвергаемся исканиям, ибо становимся жертвами все новых выпадов и проявлений непочтительности. Подозрения крадутся среди нас, подобно шакалам или змеям в саду. Мы с братом Хансом-Юргеном вместе сражаемся за его совесть, которая уязвлена сомнениями, страхами и слабостью убеждений. Невыносимо больно слышать его обвинения, ибо он искренен и искренне свидетельствует о своей вере. И все же мы боремся…
По правде сказать, чем еще можно было заниматься в долгие и жаркие утренние часы, часы ожидания во дворе Сан-Дамазо? Через несколько дней после их первой попытки получить аудиенцию, сокрушенной и поверженной, Ханс-Юрген прошептал ему на ухо о происках и замыслах Герхарда. Чем занимался Герхард с утра до вечера, забирая с собой тех монахов, которые изъявляли желание с ним пойти? Ханс-Юрген оставался, но другие уходили, даже Флориан. Он, естественно, спросил у него об этом, и Герхард ответил: «Строим церковь, отец, как и намеревались».
Он понимал, что над ним насмехаются.
Но запыленные одежды и дневное отсутствие Герхарда не составляли греха, и лишь голос Ханса-Юргена напрягался от беспокойства. Йоргу пришло вдруг в голову, что это могло быть той задачей, которую ему предназначалось выполнить, и на сердце у него полегчало, в то время как другой обнаружил, что на его сердце лежит бремя. То, что Герхард должен был вовлекать братьев в добрые дела, обращать их руки к работе с раствором и камнем, не могло вызвать у него упрека. Но Ханс-Юрген заплутал в лабиринте темных подозрений. Он, Йорг, осветит ему путь наружу. Кроме того, неважно, на что брат Герхард тратил свое время здесь, в Риме, где они нашли пристанище на то время, которое в очах Господних длится менее единого мига. Ведь когда они вернутся, все, разумеется, будет по-прежнему? Приор снова опустил перо и готов был написать об этом, когда услышал голос, прозвучавший в пустой комнате неожиданно громко.
— Я ищу человека, который выступает под именем Сальвестро.
Голос исходил от двери или же откуда-то чуть ближе.
— Как видите, его здесь нет, — отозвался Йорг.
Он различал дыхание спросившего. Из глубины ночлежки донесся чей-то крик, отдаваясь странным эхом. Голос был ему незнаком. Ответа не последовало. Когда пришелец повернулся, Йорг услышал еще один звук, такой, будто по грубым каменным плитам пола скребли оловянной кружкой, — более скользящий, быть может, более шипящий. Потом незнакомец ушел.
Йорг собрался с мыслями: ужимки Герхарда, подозрения Ханса-Юргена, его собственные размышления. А теперь — Сальвестро. Сальвестро, который спал в каких-нибудь шести футах от него, Сальвестро, чьи вечерние возвращения по-прежнему отмечались внезапным неловким молчанием. Сальвестро, который был неуместен. Он обдумывал это около минуты. Ему следует написать о Сальвестро. И о Бернардо. Перо снова запорхало над страницей. Затем он вдруг подскочил и вскрикнул. Тот человек вернулся.
— Я ищу, — сказал он, на этот раз мягче, — человека по имени Сальвестро.
— Я же вам говорил! Его здесь нет. Где они, я не знаю.
Он прикрыл лежавшую перед ним страницу, но остальные упали на пол. Йорг поспешно принялся их собирать, чувствуя, что незнакомец к нему приближается.
— Простите за беспокойство, — сказал человек.
На этот раз странного скребущего звука не последовало, только шаги, стихавшие по мере того, как тот, повернувшись, стал удаляться. Йорг собрал остаток своих бумаг. Ханс-Юрген разложит их по порядку. Он опять взялся за перо, но теперь ощущал некоторую тревогу, и мысли его разбредались. С чего бы кому-либо еще, кроме него самого, тревожиться о Сальвестро? Ханс-Юрген упоминал о новых костюмах. А вдруг эти двое погрязли в долгах? Или в чем-то худшем? Эта мысль разбухала у него в мозгу, изводя его и раздражая. Низкое происхождение и невежество не являются препятствиями на пути к благодати. Язычник, да, но ведь не безнадежный… Следующее умозаключение явилось как-то само собой и было настолько неожиданным и абсурдным, что Йорг громко рассмеялся и постучал пальцем по лежавшей перед ним странице. Конечно, ему надо написать о Сальвестро. Какое скудоумие — сомневаться в этом! Он провел черту под написанным и начал с новой строки:
Может ли душа представать в образе маленького пятнышка желтого света? Время от времени я такое видел — или же воображал, что видел. То, что к деяниям монахов Узедома должны быть причислены и деяния язычника, сотрясает устои не более, нежели любовь Христа к Магдалине. Мы пребываем здесь ради него.
В этом месте он остановился и задумался над тем, что написал. Он полагал, что свет, который ему являлся, был путеводным маяком, звездой волхвов, неопалимой купиной. Но почему тогда он был неустойчивым? То была душа, колеблющаяся между спасением и проклятием. Да, думал он, ибо именно он явился нашим проводником к этому месту испытаний, и кто поведет нас обратно? Он написал:
Мы — его испытание.
Как же темен замысел, состоявший в том, чтобы это было не их, монахов, паломничество, а его, язычника! Такого замысла не высветить и тысяче свечей, не разглядеть миллиону глаз. Ему, Йоргу, надо погружаться глубже, дышать с этим, есть с этим, спать с этим. Слепец? Нет, он был слеп недостаточно! Проводник был мерцающим желтым светом, за которым надлежало слепо следовать. Как только Ханс-Юрген вернется, надо сказать ему об этом, ибо при такой непредсказуемой развязке и возникнет их церковь, отстроенная заново, и ее колокольня будет отбивать часы малых служб — первых, третьих, шестых и девятых, — а также более важные — заутрени, обедни, вечерни и ночные богослужения, — когда он будет улыбаться про себя в молитвах против тьмы и петь вместе со всеми Venite
[51]
, когда тьма будет рассеяна, и в такие часы, будучи окруженными такими стенами, они будут молиться вместе, как это было раньше, как это будет впредь.
Он сидел один во тьме — в своей внутренней тьме и во тьме спальни. Время от времени он скреб пером в чернильнице, склонял голову над бумагой, пальцем он подсчитывал строки. Я, Йорг Узедомский… Каждую из страниц своей летописи он начинал с одной и той же формулы, а когда доходил до конца страницы, то аккуратно укладывал ее в самый низ.
Аполлон пиликал на скрипке, которую прижимал к плечу, перевернув ее вверх тормашками. На заднем плане вставали на дыбы крылатые кони, а какая-то женщина то ли разгребала согнутой палкой землю, то ли натягивала тетиву лука. Рядом с ней полулежала, опершись на локоть, безголовая фигура. У отрубленной головы имелись рога. Стены залы сплошь были покрыты росписями, которые прерывались только дверьми, окнами и расположенным в дальнем конце камином в человеческий рост. Везде были женщины на фоне столь же неброского, однообразного пейзажа. Женщина с грифелем и дощечкой. Женщина, играющая на флейте. Женщина, перебирающая струны лиры. Женщина, указывающая на глобус. И еще четыре или пять.
