Поднялась тяжелая зыбь и принялась раскачивать корабль. Гонсалу снял свой навес и убрал его с глаз долой. Тейшейра обозревал атмосферный фронт, простиравшийся от горизонта до горизонта и поднимавшийся над ними огромной вздыбленной волной грозовых туч. Шторм выпростался из нее, словно огромная бочка смолы, катящаяся вниз по гористому морю, бочка, каждая клепка которой была размером с древесный ствол, раскалывающаяся и расплескивающая свое содержимое, и оно черным пятном расползалось по всему небу. Ветер сменился на юго-восточный и постоянно усиливался. Гонсалу брал паруса в рифы, пока на реях «Ажуды» не остались лишь узкие полоски парусины, и все же мачты тревожно гнулись: ветер, достигнув определенного уровня, переменил характер и стал как бы приостанавливаться на секунду-другую, прежде чем налетать с новой силой. Тогда корабль кренился в подветренную сторону, потому что они теперь плыли на запад, мимо невидимого подветренного берега, который был Игольным мысом и мгновенно раздавил бы их всмятку, если бы ветер швырнул их на него. В таких условиях выбирать курс было невозможно, и Гонсалу даже не пытался этого делать. Время от времени сквозь тучи ненадолго показывался бледный светящийся диск. Море с наветренной стороны было хаосом обрывов и утесов. Корабль то поднимался, то падал, обрушиваясь в такие котловины, что Тейшейра не верил в возможность подняться из них снова.
Тейшейра понял, что тот шторм, который едва не разбил «Ажуду» на отмели у Гоа, был всего-навсего шквалом, бессильным шумом, вообще ничем по сравнению с этим. Таков был первый день. Утром же Тейшейра понял, что вчерашние ветры и волны были только вступлением к главному событию, что в море кроются такие глубины бездумной ярости и злобы, которых он не мог себе представить, и что брюхо, проглатывавшее суда, много бóльшие и лучшие, нежели «Ажуда», — это брюхо ныне исходит желчью. Разразился дождь.
Он хлынул как из ведра. Как из целого множества ведер. Хватило часа, чтобы одежда каждого, от дона Франсишку до мальчишки, который мыл горшки в камбузе, промокла до нитки. Хватило дня, чтобы все на борту поняли, что останутся промокшими до нитки, пока шторм не пройдет. Тейшейра лежал без сна в своей каюте — всю ночь не давали сомкнуть глаза бесконечные рыскания и ныряния «Ажуды», килевая и бортовая качка: море норовило захлестнуть нос корабля, а дождь не прекращал обстреливать палубу крупной картечью. Утром он съежился от прикосновения влажной шерсти и дрожал, пока тело его не согрело промокшей ткани, а когда натягивал чулки, то долго шатался по всей каюте, как пьяный. Одежда липла к нему, словно бинты, пропитанные соленой водой. Едва он открыл дверь каюты, как на него обрушился столб брызг и он мгновенно промок так же, как накануне вечером, когда сдирал с себя сочащееся влагой тряпье. Ветер, пренебрегая плотью, пронизывал его до костей, чтобы высасывать тепло непосредственно оттуда.
У Эштевана, привязавшегося к бизани, разевался рот, когда он орал, задирая голову. Наверху работали восьмеро матросов. Тейшейра проволочился по палубе, хватаясь за канаты, которыми были обвязаны грузы. У трапа на палубу полуюта он снова посмотрел вверх. Это казалось невообразимым, но матросы по-прежнему были там, цепляясь к перекладинам, выступавшим из деревянного шеста, который раскачивался, гнулся и содрогался, делая все возможное, чтобы стряхнуть их с себя и сбросить в море, бурлившее в пятидесяти футах под ними. Моряки, в одних набедренных повязках, боролись с углом треугольного паруса, который двое из них ухватывали, а затем притягивали, меж тем как остальные карабкались то вверх, то вниз, пытаясь его привязать. Но ветер не позволял этого, выдирая парусину из рук у матросов, как только те подставляли ее очередному порыву. Вздымающиеся волны, ураганный ветер, дождь — все это ухало, выло, хлестало так громко, что звуки делались неразличимыми. Судно содрогалось, когда Тейшейра взбирался по трапу, сжимаясь от страха, как малое дитя. В шторме, свирепствовавшем у него над головой, насмерть бились чудовищные великаны, вкладывая в каждый свой удар невообразимый вес. Эштеван крикнул что-то матросам у румпеля.
— Вот! Держитесь!
Тейшейра благодарно ухватился за брошенный ему канат.
— Зачем вы сюда явились?
Чтобы расслышать друг друга, им приходилось кричать. Что ответить, он не знал. Эштеван снова посмотрел наверх. Один из матросов пробрался к дальнему концу рея и подавал знаки тому, кто был к нему ближе. Казалось, он способен был только удерживаться там, но затем одна из рук высвободилась, и сквозь дождь, барабанивший по лицу, Тейшейра увидел, как матрос ухватил затвердевший от воды канат и обмотал его вокруг рея.
— Молодец! — возопил Эштеван, но они не обратили на это внимания или же не услышали. Он снова повернулся к Тейшейре. — Спускайтесь вниз, дон Жайме. Вам здесь нечего делать.
Он кое-как слез и, перебирая руками по канатам, стал подбираться к люку, а опускаясь в него, бросил взгляд вперед. На палубе бака что-то виднелось — холмик размером с человека, укутанный в плащ, вряд ли спасавший от воды, которую нос «Ажуды» зачерпывал из моря и отшвыривал назад низвергающимися башнями пены. Холмик не пытался увернуться ни от каскадов воды, ни от жалящего ветра. Гонсалу, подумал Тейшейра, соскальзывая вниз и закрывая над собой крышку люка.
Атмосфера здесь отягощалась запахами пота, мокрой одежды, мочевого аммиака, трюмной жижи, но более всего — сыростью. Кто-то тщетно старался развести в топке огонь, но лишь добавлял толику смердящего дыма к спертому межпалубному воздуху. С бимсов свешивались несколько фонарей, бросая во тьму пятна тусклого желтого света. Моряки, стоявшие ближе всего к трапу, обернулись и поглядели на него. Здесь, внизу, шторм представлялся тупыми ударами молота, однако движения корабля, произвольные встряхивания и раскачивания, как на качелях, казались неистовее, чем раньше. Чтобы удержаться, Тейшейра ухватился за поручень трапа. Из темноты возник Осем.
— Дон Жайме! Вы пришли навестить нас, а мне уже стыдно. Ни тепла, — он указал на топку, — ни даже миски рису. Или, может, вы предпочитаете есть его сырым?
Неожиданный крен лишил их равновесия, и они едва не упали. Осем поймал его за руку.
Зрение постепенно приспосабливалось к мраку. Вокруг появились новые лица, затем еще, позади первых, а затем еще и еще. Матросы жались друг к другу, как скот, среди закрепленных пушек, клетей, бочек, досок, бухт канатов и свертков парусины, загромождавших отсеки нижней палубы вдоль и поперек. Внутренняя высота была здесь меньше человеческого роста, так что матросы сгибали ноги и склоняли головы под балками.
— Вы, должно быть, беспокоитесь о Ганде, — сказал Осем.
Тейшейра быстро оглянулся, но сзади было темно. Он ничего не видел. Только тьма — и ни малейшего шевеления, ни единого звука. Зверь вполне мог и сдохнуть.
— Мы пытаемся научить его мочиться в ведро, — продолжил Осем, тоже оглядываясь назад, — только безуспешно. Он мочится на палубу.
Значит, он обонял запах мочи зверя. Он заметил, что, хотя Осем привел волосы в относительный порядок, одежда у него была грязной. Другие матросы глядели на них без всякого любопытства. От вони у Тейшейры заболела голова.
