— Ступай наружу. Рук, что ли, нет?
— Что? Стучать себя по брюху, когда у меня есть барабан? Хе-хе-хе-хе…
Звуки, доносившиеся изнутри, становились все более пронзительными, потом начали постепенно стихать. Сдавленный смешок мог принадлежать и старику, и Игуэдо. Последовало какое-то ворчание. Мальчик не прислушивался. Уссе — вот кого они все хотели и к кому никто из них не смел приблизиться. Он на пробу потянулся рукой к своему паху, но тут в хижине начал раздаваться гортанный вой — урчание, шедшее из глубин живота, которое затем поднималось и прорывалось через нос высоким попискиванием: «Ургх… ри-и-и! Еургх… ри-и-и! Ур… ри-и-и!»
Это был голос Игуэдо. Мальчик пытался от него отвлечься, но затем старик заворчал вместе с ней, возможно, даже стараясь ее переворчать, потому что производимые им звуки были по меньшей мере столь же громкими. Мальчик вспоминал, как выглядит лицо Уссе, но единственным, что всплывало в памяти, были шрамы ичи. Все равно сейчас она выглядит по-другому, заключил мальчик, и снова потянулся к паху. Там все сделалось мягким.
Ее волосы были заплетены в пучки: жесткие, окрашенные красным сандалом, они торчали во все стороны и падали ей на лицо, словно мясистые стебли плотоядного растения. Метки ичи отливали синевой там, где в шрамы были втерты ягоды ули. Кроме того, она жевала эти ягоды, так что нёбо ее потемнело, а зубы сверкали, что слоновая кость, стоило ей заговорить. Братья стояли позади нее, бесстрастные и неулыбчивые.
— Пойдемте. Сейчас отправляемся.
Сальвестро, Бернардо и Диего всеми способами старались скрыть, как потрясло их ее преображение. Казалось, она не принадлежит к этому месту, да и вообще ни к какому, если уж на то пошло. Они прошествовали к большой пироге, гребцы которой, должно быть, нервничали и при ее приближении стали мелко подергивать головами. Вскоре они уже разрезали воду — весла рассекали ее на ломти, увлекали их вперед, затем на мгновение замирали в людских руках, роняя обильные капли, и тут же наносили удары снова: двенадцать клинков, двенадцать ран в секунду, наносимых безропотной жидкости, которая с легкостью исцелялась позади них.
Уссе видела, что уже появляются первые песчаные отмели, длинные холмы из смеси грязи и песка — уровень реки понижался. Земли, расположенные выше по течению, присылали вниз разнообразный плавающий мусор, пристававший к отмелям: сломанные ветви, плоты из водорослей, утонувшую живность, которую крокодилы разорвут на части и поместят в свои мрачные хранилища под поверхностью воды. Голоса в реке были спутаны и нечленораздельны. Жители Гао, расположенного в нескольких неделях вверх по реке, во время каждого наводнения бросали в реку своих богов, и сейчас они тоже уткнулись в отмели, поврежденные, никому ненужные, ни на что здесь не способные. Она не обращала на богов внимания: ни на Баану, ни на Гангикоя, ни на Муссу, ни на Маму Кирию-прокаженную. Белые люди сидели впереди нее — их поместили подальше от гребцов, опасавшихся их прикосновений, но слишком напуганных, чтобы сказать ей об этом прямо. Вокруг не происходило ничего, кроме медленного колыхания реки, огромной расслабленной мышцы, чьи озорные подергивания напоминали Уссе, что эта мышца может — если пожелает — снести все, что перед ней, единым взмахом, расщепляя леса, разрушая горы, обращая землю в первоначальную грязь. Где тогда будет Эри? Кто помешает этому, если не нри? Белые люди были предостережением. Намоке понимал это, но ничего не сказал. Именно она нырнула в слепящую воду, позволила ей дергать себя и колотить, как только ей заблагорассудится. Она всплыла и вернулась, и это ей в уши барабанит голос Реки, голос, слышать который осмеливалась только она. Раскрашенная и вооруженная, она вела свое собственное войско против течения.
Братья у нее за спиной говорили о встрече в Ониче при помощи намеков и иносказаний, используя странные обороты речи и темные, замысловатые пословицы, чтобы их не могли понять гребцы из деревни. Они были взволнованы и встревожены — Уссе слышала по их голосам. Накануне ночью она почти не спала, так хотелось им услышать о том времени, что она провела с белыми людьми: все трое, широко раскрыв глаза, расспрашивали об их храмах (огромных, выстроенных из камня, но грязных), их священниках (так же богато одетых и столь же могущественных, как их собственные), их правителях (о которых она ничего не знала). Кто они — воины, кузнецы или пахари? Они — все сразу, все у них перемешано, так что почти не поймешь, Кто есть кто. Живут они в огромных городах, почти таких же огромных, как Бини, и дома там выстроены из камня, но в них — опять-таки — очень грязно, потому что туда свободно входят собаки и гадят на пол. Моются они лишь изредка. Она не упомянула о любви Фьяметты к ваннам. Еда у них очень обильная и зловонная. Зимой там в десять раз холоднее, чем во время гарматанов, но что такое снег, они представить так и не смогли. Подняв глаза, Уссе обнаружила, что братья недоверчиво поглядывают друг на друга, и тут же поняла, что они совсем не изменились. Она плюнула на пол перед ними, тремя своими глупцами братцами. Спросить о том, что происходило в Ониче, не было времени. Деревенские женщины убрали ей волосы, хватая их беспокойными пальцами и вытягивая пряди, в которые затем втирали густую сандаловую краску. Голова теперь была ясной, она чувствовала себя странно невесомой. Она не искала спящего духа своего отца, а тот, если и искал ее, не нашел. Она рассказала братьям истории, которые тем хотелось услышать, и описала им тех людей, что сидели теперь перед ней. Братья кивнули на манер мудрых стариков, все трое разом.
— Да. — Она помахала перед ними пальцем. — Все, как я вам говорила. Вы мне тогда верили, а? Слушали вы свою сестру Уссе?
Она заставила их ощупать свое запястье там, где оно было сломано и где теперь образовались маленькие костные наросты.
Так она их устыдила, а теперь они все вместе были в пироге, притиснутые друг к другу, и белые тоже: трупы в своих лохмотьях. Она глянула вперед, на солдата, вспоминая те случаи, о которых предпочла не рассказывать. Все, что она с ним испытала, совершенно ее потрясло — взять хотя бы то, как пыхало жаром от его тела, когда она ложилась с ним рядом, и каким неистовым было у него лицо, пока они совокуплялись. И этот его пот, пот белого человека. Она смотрела на его спину, когда та показывалась из-за спины великана. Третьим был тот, кто следил за ней той ночью, первой ночью, когда она искала и нашла своего отца в деревне иджо. В этом она была уверена и мысленно называла его теперь не иначе, как Вором. Солдат, Великан и Вор. Это было похоже на начало какой-нибудь детской сказочки: «Черепаха и Леопард прогуливались в лесу…» или: «Заяц и Собака встретились возле родника…» Она чувствовала, что ее усыпляют движения лодки, разлитый в воздухе илисто-водяной запах, негромкое ворчание гребцов, работавших веслами в неизменном ритме. Солдат, Великан и Вор плыли в лодке в загадочную страну вместе с жестокой принцессой по имени Уссе. Они хотели поймать самого безобразного зверя на свете…
…Эзоду и Эньи прогуливались в лесу… А, Уссе? Это ты помнишь, моя жестокая принцессочка?
