Ламприер представлял себе Ифигению, и она послушно являлась, подчиняясь тайным подводным течениям длящейся войны, возникая в грядущем действе, еще более кровавом и страшном. Он воображал себе состояние Агамемнона: несчастный отец, которого толкают на убиение родной плоти и крови обезумевшие от страха товарищи. Он вынужден пойти на подлый обман, и вот он посылает своей супруге ложную весть. Заточенная в стенах Микен со своими женщинами, рабами, среди призраков аргосских царей — тени Акрисия, Персея, Электриона (отца, сына и внука Данаи, ставшей жертвой своего послушания и неумолимости рока) ждут от нее, разумеется, беспрекословного повиновения воле мужа, — что может несчастная Клитемнестра? И она отправляет Ифигению к отцу. Сколько таких дочерей легло на алтарь? Сколько избегло смерти благодаря случайности, удаче, судьбе или вмешательству богов? Ифигения казалась безвольною куклой, игрушкой в руках перепуганной шайки героев, которые много недель, ожидая у моря погоды, следили за равнодушным к их бедам ветром, пока не догадались, что кто-то очень сильный требует от них жертвы. А увидев на алтаре эту нелепую козу, которую преподнес им несоизмеримо более высокий разум, чем тот, каким мог бы похвастаться даже самый хитроумный среди них, почувствовали ли они его издевательский смех? А кроме того, как уже было сказано, у этой истории будет финал.
Щербатый рот в облаках закрывался, всасывая фиолетовый отсвет речной глади. Перед Ламприером был Ламбет. Старушка-торговка пыталась привлечь его внимание к яблокам.
— Ламбет, — сказал Септимус, забирая статьи на «G », «Н» и часть буквы «I ». — Все подписано?
Два дня прошли в кажущемся безделье. Ламприер грезил, как он кидается к алтарю в Авлиде, словно смеющийся плавтовский раб, глядя сверху на столпившихся славных воителей в церемониальных нагрудниках, хватает девушку в объятия и мчится к поджидающей его лодке. Когда он будет бороться с волнами прибоя, девушку настигнет шальная стрела (шальная стрела?!); потом последуют скорбь (так положено) и отмщение. Джульетта всегда присутствовала в мечтах Ламприера о прекрасном будущем, которое им суждено после тяжелых утрат и долгих лет скорби в разлуке. Утрата Джульетты была так романтична, что Ламприер почти верил в то, что завоевал ее сердце. Ведь был же в действительности тот поцелуй, первый в его жизни, который она подарила ему в библиотеке на Джерси. Она действительно коснулась его щеки губами, она почти обнимала его, помогая подняться, когда он упал тогда, у церкви. Разве этого мало? Эти незабываемые воспоминания заставляли его вновь и вновь строить свои воздушные замки; время от времени он встряхивался, протирал кулаками глаза, потягивался и опять слонялся по комнате. Ламприер жил в ожидании знаков, роковых встреч, знамения небес. Септимус и Лидия, Уорбуртон-Бурлей и даже Боксер — у всех была уверенность в себе, и, наверное, она их защищала. Казалось, все были уверены в себе. Это касалось и Джульетты. Но у него, у Ламприера, уверенности не было.
В сером небе громоздились черные тучи, похожие на затонувшие корабли, и Вестминстерский мост тонул в сгустившихся сумерках. Ламприер понял, что Септимус уже не придет и при этом его друга не замучают угрызения совести. Было уже полседьмого. Ламприер купил несколько яблок, перешел мост и направился к югу, к фабрике Коуда, машинально перебирая в памяти все, что он о ней знал.
— Эти садовые скульптуры — такие забавные штуковины, — сказал ему Септимус два дня назад. — Они украшают и дома, и сады по всему городу. Фабрика производит их уже двадцать лет. Их делают из камня Коуда.
— А я их никогда не встречал, — ответил Ламприер. — А что такое камень Коуда?
— Очень занятный материал: выглядит совсем как камень и такой же прочный. А стоит намного дешевле. Его изготовление — секрет владельцев. Говорят, что его получают из какого-то особого сорта глины, вроде каолина. Рецепт изготовления хранится в тайне. А для статуй делают формы, потом заливают в них эту массу, она твердеет. И в конце их еще обжигают в громадных печах на фабрике. И как же ты их не встречал? Ты должен был их видеть в саду у де Виров — такие милые дельфины. У Эдмунда их пара — стоят в начале аллеи. Ну так вот, они от Коуда.
Ламприер не припомнил дельфинов, но зато хорошо помнил, как из окна Вороньего Гнезда смотрел на развалившийся ящик и открывшуюся взорам статую Нептуна.
— Значит, они грузят на корабль такие статуи в ящиках, — говорил Септимус, доставая бутылку из кармана и озирая комнату в поисках стакана. — Ну и что? Что в этом особенного?
Ламприер вспомнил о своем обещании, которое он с вызовом выкрикнул вдогонку удалявшемуся Теобальду Пеппарду в переулке Синего якоря, о Джордже, нашедшем смерть в своей убогой постели. Он вспомнил о предостережении своего покойного друга и о предостережении капитана Гардиана. Он подумал, что убийце расправиться с ним ничуть не труднее, чем с Джорджем, и о том, как это ему самому пока удается избегнуть беды. Потом он взглянул на Септимуса.
— Мне нужна твоя помощь, — сказал он. Теперь река осталась у него за спиной, к северу от беспорядочно разбросанных улиц Нью-Роуд. В воздухе повисла зеленоватая дымка.
Розовое вино лилось в стакан. Септимус слушал довольно бессвязную историю о пропавших кораблях и кораблях, снова возникших из небытия, о китах, упаковочных ящиках и статуе Нептуна, о страховке и о глубине ла-рошельской гавани. Он выслушал все подозрения Ламприера по поводу соглашения и узнал, что этот старый документ уже стоил жизни человеку, а может быть, не ему одному.
— Пеппард знал, что корабль здесь, в Лондоне, но не знал зачем. Именно поэтому я должен попасть на фабрику и выяснить это, — завершил свой монолог Ламприер.
Должен? Раздражение, которое Септимус постоянно вызывал у Ламприера своим легкомыслием и беспечностью, постоянно боролось в нем с потребностью поделиться с кем-нибудь своими последними открытиями. Кому он мог рассказать обо всем? Кто его выслушает? Он снова перебрал все факты, которыми располагал. «Фолмаут» стоял на лондонской пристани, скрывшись под псевдонимом «Вендрагон». На него грузили статуи. Много десятилетий назад Франсуа Ламприер заключил соглашение с Томасом де Виром. Что-то очень давно произошло в Ла-Рошели. Джордж был убит. Эти факты не давали ему покоя. Как они были связаны? Но еще одна сцена постоянно прокручивалась перед его мысленным взором: его отец переворачивается на мелководье, приподнимая разорванную кисть руки, словно пытаясь защититься от опасности, которая уже настигла его. Кровь окрасила воду, озеро, тяжелые серые облака, свора собак и обнаженная девушка, выходящая из воды. Эта сцена с неуклонной последовательностью вспыхивала в нем так внезапно, будто какая-то упругая металлическая спираль вдруг резко раскручивалась в его мозгу. «Зубы вопьются собак в сердце твое». И еще: та женщина в сиянии бронзовой ямы, ее изуродованное лицо, корчащееся в конвульсиях тело, шипение расплавленного металла и этот невыносимый запах. Золотой дождь в медной башне. Давно погребенные вековечные легенды вырывались из древних гробниц и оживали в вещественной плоти земной… Повинуясь его бессознательной воле? Может быть, все эти жуткие вещи держались на нем, Ламприере? Может быть, Пеппард погиб не из-за корабля, а из-за кусочка бумаги, подписанного полтора столетия назад? И даже не из-за самого соглашения, а из-за того, что он, Ламприер, выпустил на свободу какие-то таинственные и ужасные силы прошлого, заставив своего друга разбираться в смысле этой старой бумаги? Тогда только он, и никто другой, виновен в смерти Пеппарда. И в смерти отца. И той женщины в яме…
