Все пятеро молча ждали, пока откроются двери, предвкушая каждый свое и думая о своем. Ламприер подумал о мистере Чедвике, которого он никогда не знал и уже никогда не увидит. «Морозит», — пробормотал Боксер сквозь стиснутые зубы.
Дверь открылась. Когда-то мистер Чедвик тоже стоял здесь и гадал по поводу причины своего приглашения. Маленький лысый человечек в красном, чуть не погребенный под ворохом пальто и плащей, обратился к Ламприеру: «Сэр?» Тот положил сверху свое пальто и двинулся вслед за остальными. С какой же целью сюда позвали старого поверенного его отца? — Сюда, сэр. — Ламприер кивнул. — Замечательный вечер, сэр.
Едва улавливая нить того, что быстрой скороговоркой пытался сообщить ему дворецкий, Ламприер следовал за ним по коридорам, пока этот голос не сменился общим гулом, целым клубком новых нитей. Шум становился все громче и постепенно слился в беспорядочную мешанину интонаций и акцентов, из которой, словно головы подпрыгивающих в толпе, выбивались отдельные голоса. И вот наконец дворецкий широко распахнул двойные двери, и все голоса собравшихся за ними будто разом вырвались на свободу.
Зал загрохотал и обрушился на Ламприера разноголосым лепетом и бормотанием, оглушительным ревом болтовни под аккомпанемент сталкивающихся стаканов и кубков. Открывшаяся перед ним сцена, была полна женщин, будто изваянных из мрамора; все они трещали о чем-то друг с другом; мужчины выстроились вдоль стен и вели споры небольшими группами; вереницы слуг прокладывали себе дорогу через переполненный зал, разнося подносы и графины, целые батареи бутылок, стулья, «… стите», «… стите» — слышались на каждом шагу обрывки извинений. Гнутые ножки стульев цеплялись друг за друга и мешали движению. Столики из кричащей золоченой бронзы сопротивлялись всякой попытке использовать их по назначению. Подносы с пустой посудой грудились на полу, порождая легкое недовольство пирующих и служа волнующей темой для женских разговоров. Мужчины, презиравшие их трескотню, предпочитали вести беседы о Годольфине Аравийском, о предстоящем бое Мендозы и загадочных взрывах на борту невольничьего корабля «Полли» на рейде в Бристоле, случившихся ровно через две недели после взрывов на пороховых заводах мистера Гервея в Батли, причем, заметьте, оба случая остались совершенной загадкой.
— Так похоже на этого негодяя! — вскрикивал какой-то нервический господин. — Никаких следов! — Он был на взводе, и неудивительно: до капитанского чина было рукой подать, а все ж таки вилами по воде писано.
— Дорогая, она была буквально в неглиже. Не понимаю, зачем они вообще одеваются…
Только это и успел уловить Ламприер, проталкиваясь вслед за Септимусом мимо целой горы турнюров к дальней стене зала. Там они наконец остановились и стали осматриваться в поисках остальных своих спутников, пропавших из виду. Под сводчатым потолком зала голоса звучали гулко, как в театре. Ламприер наблюдал, как женщины кружат по залу, постепенно захватывая пленников из неохотно распадающихся мужских групп и обмениваясь ими между собой. Осаждаемые maladesimaginaires пожилые дамы в разукрашенных цветами гигантских шляпках опирались на трости с серебряными набалдашниками; следом за ними вышагивали на негнущихся ногах их чопорные супруги. Гости помоложе торопливо прижимали к груди стаканы и закатывали глаза в насмешливом нетерпении, когда старики, в свою очередь выпучив глаза, пробирались мимо них черепашьим шагом. Молодые кавалеры рисовались перед дамами; девицы украдкой бросали на них взгляды из-за своих букетиков.
Ламприер узнавал членов Поросячьего клуба — зубастого малого с усами, бутылочного музыканта и других. Розали не было, но вон друзья Лидии, а вот и сам граф увидал Ламприера и замахал ему рукой. «Идите сюда», — крикнул он поверх скопища тел. Септимус исчез несколько минут назад, ухваченный пожилой самоуверенной матроной. Теперь он рассказывал ей о своих похождениях в каком-то сицилийском борделе, а ее кокетливые юные племянницы молча слушали, распахнув глаза.
— Омерзительно! — рявкнула матрона, когда Септимус завершил свой монолог. Кусочек пудры, покрывавшей ее лицо, откололся и упал ей в бокал. Племянницы, прикусив губы, отвели взгляды, Септимус подмигнул им обеим. Ламприер с трудом протискивался вперед. Он решительно пробивался к тому месту, откуда граф махнул ему рукой, но почему-то постоянно сбивался с курса. Внезапно он потерял графа из виду, а от разговоров, дружеских приветствий, сердечных объятий и холодных поклонов между вежливыми врагами в зале стало уже так тесно, что Ламприер вынужден был остановиться. Очень скоро он обнаружил, что поневоле подслушивает беседы гостей.
— … и вот повариха запирает собаку, как было сказано, чтобы заняться рубцом, а когда оглядывается, собаки и след простыл.
— Сбежала?
— Сбежала. Тогда она выскакивает на улицу и начинает звать собаку, но чертова тварь куда-то спряталась или удрала. Тогда она бросает на землю здоровенный кусок мяса, становится и ждет себе, когда у собаки разыграется аппетит и она прибежит.
— Ни аппетита, ни собаки.
— Ну да, и вот она бросает на землю здоровенный кусок мяса…
Какой-то смуглый человечек с поникшими усами и музыкальным пюпитром в руке прокладывает себе дорогу между Ламприером и историей, оттесняя его в сторону, где великолепный джентльмен в пышном лиловом шарфе выкрикивает слово, которое обрушивается на него, как давно ожидаемая дурная весть.
— … черепахи!
— Абсурд!
— Черепахи, говорю вам. Сотни гигантских черепах. Прочтите Ливия. Осада Спарты.
— Вы уверены, Мармадьюк?
— Конечно, уверен.
Ламприер тоже уверен. Он усмехается про себя. Ну как же можно перепутать боевое построение войска «черепахой» с самим пресмыкающимся?! А Мармадьюк уже принялся разыгрывать пантомиму, изображая массированное наступление черепашьих рядов. Смуглый человечек с усами вернулся с большим тяжелым ящиком, который он с трудом волок сквозь узенький проход, оставленный ему толпой. Ламприер отступил в третий раз, и его тотчас настиг рассказ Мармадьюка о том, как героические римские черепахи разбили построения спартанцев, чем обеспечили Риму великую победу.
— Никогда о таком не слыхали, а? Ну ничего, скоро все услышат об этом, все увидят это, всю историю целиком…
Его собеседник ошеломленно воззрился на него:
— Но вы же не собираетесь показывать это на сцене, Мармадьюк…
«Актер», — подумал Ламприер.
— Это моя сцена, — возразил ему Мармадьюк, но, увидев ужас на лице своего собеседника, тут же его успокоил: — Да нет, не на сцене. Над сценой.
— Над сценой?
«Театральный режиссер», — изменил Ламприер первоначальное мнение, и ему представились гигантские черепахи, раскачивающиеся над постановкой… чего? «Орестеи»? Псих.
— На крыше! — воскликнул Мармадьюк. — Я уже заказал их, их изготовят на фабрике Коуда, шесть футов в поперечнике, четыре гинеи за штуку, и еще меньше, если я закажу больше дюжины.
