Бук онемел от удивления. Карина тоже. Плоуга трясло от переполнявших его чувств.
Все трое испытали облегчение, когда в дверь постучали и вошел Эрлинг Краббе, бледный и встревоженный.
— Простите, — пробормотал он, — я, кажется, помешал?
— Да, — сказал Бук.
— И все же я прошу уделить мне минуту.
Бук посмотрел на Плоуга и Карину. Те вышли, все еще потрясенные.
Он подошел к своему столу, тяжело опустился в кресло и приготовился слушать. Краббе сел рядом. Заговорил он не сразу, сначала обвел взглядом ряды портретов на стене. Предшественники Бука за полтора века.
— Если вы пришли позлорадствовать, Краббе, вы выбрали не самый подходящий момент.
— Не возражаете, если я закурю?
— При условии, что вы не станете утомлять меня своими дурацкими поправками к закону. Вы получите все, что хотите. Плюс мою голову на блюде. Только вот поздравлений от меня не ждите.
Краббе вытащил пачку сигарет и закурил.
— Да, я получу все, что хочу, — согласился он. — И я по-прежнему хочу, чтобы вы покинули правительство. Я считаю, что вы не подходите на эту должность, Бук. Вы это доказали.
На лице Бука промелькнула печальная улыбка, но он ничего не сказал.
— Насколько вы уверены в своих обвинениях против Россинга? — спросил Краббе.
— А что? Не все ли вам равно?
— Бук, вы верите в то, что сказали?
— Почему вы спрашиваете?
Краббе был непривычно тих и задумчив.
— Я не идиот. Как и вы, я не люблю, когда меня водят за нос. — Он затянулся сигаретой, выпустил под потолок облако дыма. — Вам не показалось, что Россинг был отлично подготовлен к вашим обвинениям? Даже слишком хорошо подготовлен. Это как-то… странно.
— Разумеется, он был хорошо подготовлен, иначе и быть не могло. Мне предоставили информацию о документе, который изобличал Россинга, но теперь я понимаю, что все это устроил сам Россинг. А я шагнул прямо в ловушку, так что ему оставалось только отсечь мне голову перед Грю-Эриксеном и комитетом по безопасности. Ну что, удовлетворены? Меня перехитрили, Краббе, но не доказали мою неправоту.
— Вы никому не говорили о том факсе?
— Конечно же нет! Вы сами как думаете? Что я позвонил Россингу и предупредил его заранее?
— То есть… — Краббе что-то напряженно обдумывал. — Обо всем знали только ваши сотрудники?
— Краббе! Я вас не понимаю, к чему вы клоните?
— А премьер-министру вы сообщали о том доказательстве, которое собирались предъявить комитету?
— Да, у нас был краткий разговор. Не думаете же вы, что я бы поставил свой танк на лужайку Россинга, не ознакомив Грю-Эриксена с тем, что буду говорить? Он хочет… — Бук запнулся. — Он хочет узнать правду, как и мы.
Краббе, не отвечая, затянулся сигаретой.
— Вы же не предполагаете, будто… — начал Бук.
Дверь открылась, и вошел Плоуг.
— Простите, только что звонил секретарь премьер-министра. Он хотел бы поговорить с вами сегодня, в девять часов.
— Мне пора, — сказал Краббе, вставая на ноги. — Не буду вам больше мешать.
Он подошел к Буку и пожал ему руку.
— Спасибо, что поговорили со мной. Я знаю, что вы не испытываете ко мне симпатии. Это неизбежно, учитывая обстоятельства. Мне жаль. Если…
Он оглянулся, ища, куда бы выбросить окурок. Плоуг протянул ему блюдце.
— Если вы захотите обсудить что-либо, пожалуйста, звоните.
Министр и его заместитель взглядом проводили Краббе. Плоуг стряхнул окурок с блюдца в корзину для бумаг.
— Зачем он приходил?
— Я так и не понял, — признался Бук.
Браки не заканчиваются в одночасье после ссоры или прощального взмаха руки. Распад семьи — как тяжелая утрата, его нужно пережить. Связи между людьми умирают медленно, вокруг полно предметов, которые несут с собой воспоминания, и жизнь не потечет дальше, пока не разрушены эти барьеры.
В кладовке отцовского дома Луиза Рабен разбирала не только вещи. Она разбирала обломки жизни, которую хотела оставить в прошлом.
В одну сторону документы: коробки с медицинскими справками, гарантийными талонами на машину и бытовую технику, страховки, рецепты, счета. Отдельно личные вещи: письма в конвертах со штампами таких уголков мира, где она не побывает никогда; фотографии, от которых щемило сердце; старенькая видеокамера, которой уже давно никто не пользовался.
Рядом с камерой лежала видеокассета. На ярлычке дата: за несколько месяцев до рождения Йонаса.
Прошлое похоронить нельзя. Что прожито, то прожито. Все это останется с ней навсегда, а самое главное свидетельство их любви — сын.
И она не будет прятаться от своего прошлого.
Луиза вставила кассету в камеру, прошла с ней в свою бывшую, теперь уже почти пустую комнату, подключила провод к маленькому телевизору напротив кровати. Потом села и стала смотреть.
Это был жаркий летний день на острове Амагер. Тот же пляж, но только залитый солнцем и так непохожий на то холодное унылое место, где они расстались с Йенсом.
А вот и Йенс. Молодой, чисто выбритый, счастливый и здоровый. Весело улыбается в объектив и говорит: «Вода чудесная. Пойдем! Пойдем же, Луиза, окунись… Ну что, слабо?»
Она моргнула. Камера тогда стояла на штативе, теперь он тоже валялся в кладовке. Йенс любил так снимать, говорил, получается естественнее.
Смазанное изображение выравнивается, и она видит на песке черную тень от штатива, похожую на огромное насекомое.
В кадре появляется она сама — беременная, в ярком цветастом купальнике, который выбирал Йенс. Со смехом машет руками: «Не надо, не снимай меня. Я слишком толстая и некрасивая».
Какой молодой она тогда была. Жизнь впереди казалась безоблачной и счастливой.
Из-за камеры к ней подходит Йенс, шутливо грозит ей пальцем.
«Не говорите глупостей, юная леди, — произносит он своим строгим сержантским голосом. — Вы прекрасны, Луиза Рабен».
Она смеется и поет: «Вы так прекрасны…»
[4]
Он целует ее. Она целует его. Гладит руками его лицо, запускает пальцы в светлые волосы.
Чувствуя медленно ползущие по щекам слезы, Луиза смотрела в экран.
Потом она отвернулась к коробке с письмами. Сколько же их. Неожиданно она поняла, что может вспомнить каждое нежное слово из этих выученных наизусть строк, которые он писал ей каждую неделю, как бы далеко ни забрасывала его военная судьба и в какие бы переделки он ни попадал.
