«Черт бы побрал этого волокиту. Нашел время для любовных похождений», — возмутился про себя Аллейн. Он услышал, как Дуглас сказал:
— Ты в порядке, Тери?… Уверена? Обещаешь? Тогда спокойной ночи, и благослови тебя Господь.
Под ногами Дугласа опять заскрипели половицы. В коридоре он столкнулся с Урсулой, вышедшей из комнаты Фабиана. Аллейн наблюдал за ними сквозь щель между дверными петлями. Урсула что-то прошептала и кивнула. Дуглас шепнул в ответ и, улыбнувшись, погладил ее по голове. Она дотронулась до его руки и на цыпочках прошла в свою комнату. Дуглас пошел в свою, и через пару минут все стихло.
Аллейн положил в один карман фонарик, а в другой — дневник Артура Рубрика и тихо спустился вниз. В холле стоял парафиновый нагреватель. Он с сожалением прошел мимо него и вышел на холод. Было без пяти одиннадцать.
4
Аллейн осветил фонариком Маркинса. Тот сидел на куче мешков, накинув один из них на плечи, и всем своим видом напоминал замерзшего домового. Аллейн присел рядом с ним на корточки и выключил фонарь.
— Как хочется поговорить нормально, без этого суфлерского шепота, — сказал он.
— Я тут без вас сидел и размышлял, сэр. Я так понимаю, вы хотите устроить этому типу ловушку. Он уверен, что капитан проговорился и вы пойдете сюда один, давая ему возможность все же врезать вам по башке. Я должен затаиться и в последний момент прихватить его тепленьким?
— Одну минутку, — сказал Аллейн. Он снял ботинки и привалился к прессу. — Мы должны как следует спрятаться.
— Оба?
— Возможно, нам придется проторчать здесь чертовски долго. Я лягу за прессом, и вы накроете меня этими грязными мешками. Выглядит по-идиотски, но должно сработать. Только не трогайте мешки, на которых лежал мистер Лосс. А вы залезете в пресс. В ту часть, где дверца. И оставите щелку для обзора.
Вспомнив рассказ Клиффа, Аллейн положил три мешка на пол за прессом и лег на них ничком, положив под подбородок открытый дневник Артура Рубрика. Маркинс набросил на него еще несколько мешков.
— Я включу фонарик, а вы посмотрите, виден ли свет, — прошептал Аллейн.
— Одну минуточку, сэр.
Аллейн ощутил, как на его голову и плечи ложится дополнительная тяжесть.
— Теперь нормально, сэр.
Аллейн потянулся, как кошка, и, расслабив мускулы, распластался на своем жестком ложе. Под мешками было душно, и хотелось чихать от пыли. Если в носу засвербит, придется его заткнуть. Рядом с ним заскрипел пресс и что-то стукнуло в стенку контейнера. Это Маркинс устраивался в своем гнезде.
— Ну как? — шепотом спросил Аллейн.
— Привязываю веревочку к дверце, — ответил слабый голос. — Чтобы легче открывалась.
— Отлично. Не двигайтесь, пока не дам команду.
Через минуту Аллейн окликнул своего напарника.
— Маркинс?
— Да, сэр?
— Знаете, на кого я поставил?
— На кого, сэр?
Аллейн сказал. Маркинс тихонько присвистнул.
— Вот так номер! — прошептал он.
Аллейн осветил фонариком раскрытый дневник Артура Рубрика. При ближайшем рассмотрении дневник велся в толстой тетради с роскошной бумагой и в дорогом переплете. На обложке были инициалы Артура Рубрика, а на титульном листе — огромная надпись: «Артуру с безграничной любовью от Флоренс. Рождество, 1941 год».
Читался дневник с трудом. Страницы находились в пяти дюймах от носа, а писал Артур мелким изящным почерком. К тому же этот витиеватый старомодный стиль! Он появился уже в первой строке и оставался таким же на последующих страницах. Артур Рубрик не делал никаких попыток его осовременить. Вероятно, в таком же стиле он писал и свои эссе.
«28 декабря 1941 г. Я не могу не размышлять над тем странным обстоятельством, что посвящаю эту книгу, подарок моей жены, тому предназначению, о котором я долго думал, но был слишком нерешителен или ленив, чтобы осуществить его. Как нерадивый студиоз, я очарован гладкостью бумаги и заманчивостью бледно-голубых линий, побуждающих меня к действиям, неподвластным обычной тетради или блокноту. Короче говоря, я намерен вести дневник. По моему рассуждению, в таком занятии есть одно несомненное достоинство: пишущий должен чувствовать себя свободным, более того, он обязан беспристрастно излагать свои мысли, упования и тайные душевные переживания, которые в других обстоятельствах вынужден скрывать. Именно так я предполагаю поступить, испытывая надежду, что те, кто изучает душевные расстройства, расценят мое намерение как полезное и мудрое начинание».
Аллейн сделал паузу и прислушался. Но услышал лишь биение своего сердца и шорох мешковины на плечах.
«…То, что я ошибся в своем выборе, стало очевидно слишком скоро. Не прошло и года после нашей свадьбы, как я стал задаваться вопросом: что подвигло меня к такому неудачному союзу? Мне казалось, что это не я, а кто-то другой предпринял столь опрометчивый шаг. Но надо быть справедливым. Качества, которые вызвали мое восхищение, столь поспешно принятое за любовь, существовали на самом деле. Она в избытке обладает всем тем, чего мне недостает: энергичностью, рассудком, решительностью и, более всего, жизненной силой…»
По стропилам пробежала крыса.
— Маркинс?
— Да, сэр?
— Запомните: не двигаться до условного сигнала.
— Я понял, сэр.
Аллейн перевернул страницу.
«…Не странно ли, что восхищение идет рука об руку с умирающей любовью? Те качества, которыми я восхищался, со временем убили мою привязанность. Тем не менее я считал, что моя холодность вызвана не какими-то ее или моими недостатками, а является естественным и печальным следствием моего слабого здоровья. Будь я покрепче, рассуждал я, ее энергичность встречала бы во мне более благоприятный отклик. В этом заблуждении я, вероятно, пребывал бы до конца дней, если бы мое одиночество не нарушила Теренс Линн».
Опустив ладонь на раскрытую страницу, Аллейн вспомнил фотографию Артура Рубрика.
«Бедняга! Вот ведь не повезло!» — посочувствовал он и посмотрел на часы. Двадцать минут двенадцатого. Свеча в его комнате вот-вот погаснет.
«…Прошло две недели с тех пор, как я начал вести дневник. Как описать мои чувства? «Любовного недуга хочу я избежать, но сил нет у меня сопротивляться» (как это верно). Поистине прискорбно, что человек моего возраста и слабого здоровья должен пасть жертвой болезни совсем другого свойства. Я превратился в комичную фигуру, посмешище, вроде старого сэра Агью, волочащегося за хорошенькой девушкой. По крайней мере она не подозревает о моем старческом маразме и по своей ангельской доброте считает это простой благодарностью».
«Если дневник не даст никаких наводок, я буду чувствовать себя свиньей из-за того, что полез в него», — огорчился Аллейн.
