Метнувшись к тяжелым дверям Аббатской обители, она принялась изо всех сил колотить по ним кулаками, сбивая костяшки в кровь. Ничего не произошло. Изнемогая от боли и разочарования, Мирей попыталась пробраться сквозь толпу обратно к карете, молясь, чтобы та оказалась на месте. Ей нужно найти Давида! Только он может помочь ей теперь.
Тут в толпе образовался просвет, и девушку закрутило в людском водовороте. Люди пытались протолкаться назад к воротам, но что-то теснило их с той стороны, откуда приехали Мирей и Валентина. Девушка снова прижалась к стене и принялась продвигаться вдоль нее. Наконец ей удалось увидеть то, что вызвало новый переполох: карету, в которой они приехали, тащила толпа. На воткнутой в деревянное сиденье пике торчала отрубленная голова возницы, на лице старика застыла маска ужаса, его седые волосы были красны от крови.
Мирей ударила кулаком по стене, пытаясь удержаться от крика. Пока она стояла и безумными глазами таращилась на отрубленную голову, плывущую высоко над толпой, она неожиданно осознала, что не сможет выбраться и найти Давида. Теперь ей необходимо было попасть внутрь Аббатской обители.
У Мирей было ужасное предчувствие: если она не найдет Валентину сейчас, то потом будет слишком поздно.
15.00
Жак Луи Давид прошел сквозь облако пара, клубившееся на улице, там, где женщины поливали холодной водой раскаленную булыжную мостовую, и вошел в кафе «Ля Режанс».
Внутри клуба его окутало еще более плотное облако дыма от десятков трубок и сигар. Глаза художника защипало, льняная рубаха с глубоким, почти до пояса, вырезом прилипла к телу, пока он прокладывал дорогу через душную комнату, Уворачиваясь от официантов, которые торопливо разносили между тесно расставленными столами подносы с напитками.
За каждым столом мужчины играли в карты, домино или шахматы. Кафе «Ля Режанс» было старейшим игорным клубом во Франции.
Пробираясь в дальний конец комнаты, Давид заметил Максимилиана Робеспьера, чей профиль походил на отлитую камею. Робеспьер спокойно изучал шахматную позицию, положив подбородок на руки. На его шейном платке, повязанном двойным узлом, и парчовом жилете не было ни единой складки. Казалось, он не замечал ни шума вокруг, ни изнуряющей жары. Как всегда, он держался холодно и равнодушно, словно не участвовал в происходящем, а лишь наблюдал со стороны. Или правил суд.
Давид не узнал пожилого мужчину, сидевшего напротив Робеспьера. Незнакомец был одет в старомодный голубой жакет и кюлоты, белые чулки и туфли-лодочки в стиле Людовика XV. Его водянистые глаза пристально рассматривали приближавшегося Давида, а руки тем временем переставляли фигуры на шахматной доске.
— Извините, что прерываю вашу игру, — сказал Давид. — У меня неотложное дело к мсье Робеспьеру.
— Хорошо, — ответил старик, пока Робеспьер молча изучал шахматную доску. — Мой друг в любом случае проиграл. Через пять ходов — мат. Вы можете прекратить игру, Максимилиан. Вмешательство вашего друга было очень своевременным.
— Не вижу, каким образом вы собираетесь поставить мне мат, — ответил Робеспьер. — Но когда дело доходит до шахмат, ваши глаза видят лучше моих.
Со вздохом откинувшись назад, он взглянул наконец на Давида.
— Мсье Филидор — лучший шахматист в Европе. Я считаю за честь проиграть ему, честью является сама возможность играть с ним за одним столом.
— Так вы — знаменитый Филидор? — воскликнул Давид, тепло пожимая руку старика. — Вы великий композитор, мсье. Я видел возобновление «Солдата-чародея», когда был еще ребенком, и запомнил на всю жизнь. Позвольте представиться: я — Жак Луи Давид.
— Художник! — в свою очередь воскликнул Филидор, поднимаясь на ноги. — Я восхищаюсь вашими полотнами, как, впрочем, и все граждане Франции. Боюсь, вы единственный в стране, кто помнит обо мне. Хотя когда-то моя музыка звучала в «Комеди Франсез» и «Опера комик», теперь я вынужден играть на показательных шахматных матчах, словно дрессированная обезьяна, чтобы прокормить себя и семью. При этом Робеспьер оказался так любезен, что выдал мне пропуск для того, чтобы уехать в Англию, где я смогу хорошо зарабатывать такого рода представлениями.
— Это как раз то самое дело, по которому я обращаюсь к нему, — произнес Давид, когда Робеспьер перестал изучать шахматную доску и встал. — Политическая ситуация в Париже теперь так обострилась. И эта чертова непрекращающаяся жара не способствует улучшению настроения наших бедных парижан. Именно эта взрывоопасная атмосфера и привела меня к мысли просить милости… Хотя я, конечно, прошу не для себя…
— Граждане всегда просят милости не для себя, а для кого-нибудь другого, — ледяным тоном перебил Робеспьер.
— Я прошу оказать услугу моим юным воспитанницам. — Тон Давида стал сухим. — Я уверен, Максимилиан, вы можете принять во внимание, что девушкам нежного возраста во Франции теперь небезопасно.
— Если бы вы действительно заботились об их благополучии, — презрительно фыркнул Робеспьер, глядя на Давида сверкающими зелеными глазами, — вы бы не разрешили епископу Отенскому повсюду сопровождать их.
— Простите, но я большой поклонник Мориса Талейрана, — вмешался Филидор. — Я предвижу, что когда-нибудь он будет признан величайшим политиком в истории Франции.
— Тоже мне предсказание, — сказал Робеспьер. — Ваше счастье, что вы зарабатываете себе на хлеб не пророчествами. Морис Талейран неделями пытался подкупить всех официальных лиц во Франции, чтобы те позволили ему отбыть в Англию, где он претендовал на пост дипломата. Он думает лишь о том, как спасти свою шкуру. Мой дорогой Давид, вся знать Франции рвется уехать, пока не явились пруссаки. Я посмотрю, что смогу сделать касательно ваших воспитанниц на сегодняшнем собрании комитета, но ничего не обещаю. Ваша просьба запоздала.
Давид тепло поблагодарил его, и Филидор предложил проводить художника, так как тоже собирался покинуть клуб. Пока они прокладывали себе дорогу через переполненное помещение, Филидор сказал:
— Попытайтесь понять, что Максимилиан Робеспьер отличается от нас с вами. Поскольку он холостяк, Максимилиан не представляет всей ответственности, которую возлагает на нас воспитание детей. Сколько лет вашим воспитанницам, Давид? Давно они на вашем попечении?
— Чуть больше двух лет. Прежде они были послушницами в аббатстве Монглан…
— Монглан? Вы сказали, Монглан? — переспросил Филидор, понизив голос. — Мой дорогой Давид, как шахматист, могу заверить вас, что знаю одну историю об аббатстве Монглан. Вы ее не слышали?
— Да-да…— пробормотал Давид, стараясь подавить раздражение. — Всю эту мистическую чушь. Шахмат Монглана не существует, и я удивляюсь, что вы верите в подобные вещи.
— Верю? — Филидор дотронулся до руки Давида, когда они остановились посреди раскаленной мостовой. — Мой друг, я совершенно точно знаю, что они существуют! Примерно сорок лет назад, должно быть еще до вашего рождения, я некоторое время жил при дворе Фридриха Великого в Пруссии. За время моего пребывания там я познакомился с двумя людьми, наделенными удивительной остротой мышления. Об одном из них, великом математике Леонарде Эйлере, вы еще услышите. Другой, великий по-своему, был престарелым родителем одного молодого придворного музыканта. Боюсь, этому старому гению было суждено почить в забвении. Никто в Европе не слышал о нем с тех пор. Однако музыка, исполненная им однажды по просьбе короля, была лучшей из всего, что мне доводилось слышать. Звали этого старика Иоганн Себастьян Бах.
