Курсе на втором нам с Милкой велели
подготовить совместное выступление для новогоднего концерта, на который
традиционно приглашались родственники и знакомые студентов. Я должна была
щипать арфу, а Милка играть на скрипке. Репетируя в классе, мы никак не могли
добиться нужного звучания, педагог постоянно высказывал недовольство, и мы с
Милкой решили удвоить усилия.
– Приходи ко мне вечером, – предложила она, –
попробуем разобраться, что у нас не так.
Я прибежала к Миле и была поражена красотой ее
жилища. Учтите, я ведь воспитывалась в очень обеспеченной семье, не знала ни
голода, ни бедности. Однако и в роскоши не купалась. Трехкомнатная квартира
генерала Романова по советским понятиям считалась шикарной, у меня была своя
комната, а у родителей спальня. А многие из моих знакомых раскладывали кровать
на кухне, единственную комнату их квартиры перегораживала ширма: справа спали
папа с мамой, слева бабушка. Одним словом, семья Романовых считалась очень
благополучной, но, войдя в прихожую Милы, я не удержалась от возгласа:
– Ну и ну!
Повсюду сверкали золото и бронза, сиял
хрусталь. Полдник нам подала домработница в белом фартуке. Она принесла тарелку
с деликатесной сырокопченой колбасой, потрясающее печенье в жестяной коробке и
никогда не виданные мною конфеты с портретом Моцарта.
– Ты прямо как королева живешь! – вырвалось у
меня.
Милка нахмурилась, а потом заплакала.
Испуганная и удивленная реакцией сокурсницы, я принялась утешать Сапрыкину, а
она неожиданно рассказала о своем детстве.
До двенадцати лет Мила была абсолютно
счастлива. Она ездила с родителями по разным странам, училась в школах при
советских посольствах. Потом сладкая жизнь завершилась. Едва девочке
исполнилось тринадцать, ее отправили в Москву. Бабушек и дедушек у Сапрыкиной
не было, Милку поместили в интернат, где жили дети дипломатов. Советские законы
были строги – подростку не разрешалось находиться вместе с отцом и матерью за
кордоном, и местную школу, куда ходило коренное население, ему бы никогда
посещать не позволили. Дети могли воссоединяться с родителями-дипломатами лишь
на время летних каникул. Мила очень страдала в привилегированном приюте, с
нетерпением ждала конца мая, чтобы улететь за границу. Мать с отцом изо всех
сил пытались скрасить существование дочери, с любой оказией передавали ей
посылочки и чеки, чтобы Милка ходила в «Березку»
[4]
и ни в чем себе не
отказывала. Помнится, покидая Милкину квартиру, набитую роскошными вещами, я
подумала: «Уж лучше без французских духов и импортных шмоток, зато с родными.
Бедная Сапрыкина! Маму никакими деликатесами не заменишь».
Понимаете, почему я насторожилась, когда
Григорий, рассказывая про возвращение Паши из Анголы, упомянул про его аттестат
на иностранном языке. И очень странно, что обеспеченные дипломаты отдали
единственного сына в затрапезную школу в спальном районе Москвы.
Думаю, дело обстояло так. Павлу не повезло,
как Лене и Кате, он попал не в хороший детдом к сострадательному директору
Вадиму Петровичу, а очутился в Гоптеве, в интернате с волчьими порядками.
Одного человека испытания ломают, другого закаляют и делают хитрым и
изворотливым. Наверное, Паша спал и видел свой побег из ужасного места, мечтал
стать богатым, но понимал: ему будет в сто раз труднее, чем остальным, карьеру
придется начинать не с нуля, а с минуса. А еще он очень боялся, что кто-нибудь
узнает про врожденный сифилис или увидит аттестат об окончании школы при
гоптевском спецприюте.
Я не знаю, где Паша раздобыл деньги, но он,
очевидно, договорился с председателем сельсовета. Митрич обронил фразу, что
Иван, пришедший на смену честной Марусе, брал взятки. Деньги в конверте – и
Паша из Быкина стал Брыкиным (всего-то одна буква к фамилии прибавилась!), а
еще его прописали у Нинки Косой. Не было ни трехэтажного особняка, ни пожара,
все выдумка. С фантазией у Павла полный порядок, и в уме ему Господь не
отказал. Не зря приютский мальчик выбрал для местожительства мифических
родителей Анголу. Насколько я знаю, эту страну постоянно сотрясали революции,
гражданские войны, перевороты, смена власти. Небось там никаких архивов не
осталось, можно смело врать про аттестат местного учебного заведения. Вот
только одна маленькая деталь – первый же запрос в МИД, и придет ответ: никакие
Брыкины в Анголе не служили, но рядовой гражданин (сосед по дому, коллега по
работе, приятель, одноклассник) никогда не станет обращаться в Министерство
иностранных дел. Ох и хитер Брыкин! Чтобы получить нормальный аттестат, он
нашел заурядную школу, устроился туда небось тоже за мзду, а в институт его
пристроила Алена Зверева. Брыкину протежировал сам декан факультета, анкету
такого абитуриента проверке не подвергали...
– В Гоптеве остались люди, дружившие с
Брыкиным? – спросила я у Влады.
Хозяйка призадумалась.
– Не знаю, он тут давно не показывается,
последний раз на похороны Нинки явился. Впрочем, может, Ритка знает?
– Зря она губу раскатала, – в своей грубоватой
манере вступил в разговор Митрич, – Фомина думала, Паша ей за пособничество
верностью отплатит. Дуры вы бабы! Не взял он Ритку замуж!
– А вы, мужики, сплетники страшные, – не
сдержалась Владя. – Папа, зачем ты глупости повторяешь?
– Я дело говорю.
– Сам видел?
– Нет, Михаил рассказал.
– А он откуда узнал?
– Ему Настя Величкина натрепала.
– Она где новость взяла?
– За Ритой наблюдала. Думала, та к ее мужику
подбирается, вот и приметила, как Паша с Фоминой тело к реке волокут. Сама ведь
знаешь, все село шумело – Нинку хоронить надо, а тут еще одна покойница.
– Погодите! – взмолилась я. – Ничего не
понимаю, объясните по порядку!
Владя встала и отошла к буфету.
– Сплетни это. Чего народ не наврет...
– Пожалуйста, – начала я ее упрашивать, – мне
важна любая деталь!
