– Ветка, что случилось? Ты его прогнала? Или чем-то сильно-сильно обидела? Почему он от нас ушел?
– Отвянь, – я сбросила с плеч ее руку.
А Лариса Григорьевна на литературе сказала с сожалением и упреком, в упор глядя на Тимку Певченко:
– Тимофей. Это, наверное, из-за тебя Лев Капитонов перешел в параллельный класс?
– А чего я? Я-то при чем, Лариса Григорьевна? Это вы Покровскую спрашивайте. Это она его довела.
Он прав.
– Очень зря, – укоряющий взгляд классной перелетел на меня. – Такой серьезный человек. Правда, Виолетта?
Я пожала плечами.
Серьезный человек! Смешная характеристика. Как будто она о чем-то говорит.
Захар пересел ко мне. Не спросил – можно, нельзя. Сел молча, как только прозвенел звонок на второй урок. А потом, глядя на учительницу, выставил передо мной спортивный кулак. Под партой его просунул, чтобы другие не видели.
– Покровская, я тебя убью за вчерашнее, – зверски прошептал он.
– Прости, – шепотом ответила я.
Понятное дело, за театр и Лева готов был меня убить.
Он почти сделал это.
Захар мне театр простил. Лева не простит никогда. У меня даже нет возможности перед ним извиниться.
Была ли я рада, что Захар пересел ко мне? Что за вопрос! Я была счастлива! Но к счастью примешивалась горечь. Говорят: ложка дегтя в бочке меда. Вот у меня так же было. Мой мед ужасно горчил.
Когда в школе или дома на лестничной площадке я встречала Леву и он вежливо здоровался со мной, у меня горестно сжималось сердце. Он никогда не разговаривал, просто вежливо здоровался, понимаете, да? Один раз в школе при встрече с ним у меня из рук выпал учебник. Он поднял его и с вежливейшей улыбкой подал мне. Я ненавижу эту его сладкую вежливую улыбку.
Вот и все его внимание теперь, понимаете, да? И я больше никогда не услышу обращенное ко мне: «Рябинка!»
И когда в музыкальном классе он играл на фоно после уроков, я, как собака, стояла за дверью и слушала чудные звуки.
Вот так однажды и застукал меня Захар.
– Эй, Вета! Ты че тут?
Я прижала палец к губам. Прошептала:
– Тише. Слушаю. Музыка.
– А-а… А кто это там бряцает?
Захар взялся за ручку, чтобы открыть дверь, но я прижала ее своим телом.
– Не надо мешать.
– Я тихонько посмотрю.
Он отодвинул меня от дверей и заглянул. Увидев Леву, тут же захлопнул ее. На лице его появилось надменное выражение. Даже не знала, что у него может быть такое лицо. Как у верблюда. Да, того самого, знакомого нашего.
– Ты, Покровская, музыку любишь или его? – посмотрел на меня свысока.
– Тебя, – ответила я. И тут мое сердце сжалось.
– Че? Че ты сказала?
– Тебя, – повторила я. А внутри опять заскреблось: «Да что ты?»
– Че ты сказала, Покровская?
– Ты слышал.
– А мне че делать?
– Не знаю.
Захар взял мою руку и поднес к лицу. Моей рукой он протер свои сухие щеки, лоб. Подержал ладонь около губ. Подышал в нее, как дышат на руки во время мороза.
Я отняла руку.
– Захар…
– Ну, я Захар, – прошептал он, – а че дальше?
– Мне домой нужно.
– Да мне тоже. Я ведь тебя не держу, – сказал он и снова взял меня за руку. Крепко сжал.
– Тогда пойдем?
– Пойдем.
Мы оделись, вместе вышли на крыльцо. Он двери открыл и подождал, пока я выйду. Потрясающе! Умеет, оказывается, вежливым быть! Мог бы и одеться помочь в таком случае.
Мы живем в разных концах света, я уже говорила. Разошлись. Вот что было странно: я хотела, чтобы мы разошлись. И как можно быстрее!
Оглянулась.
И он оглянулся. И помахал мне рукой в черной перчатке. При этом улыбался, как ненормальный.
Я заскрипела по снегу сапожками на каблучках. Скрип был неуверенный. Скрип – остановка. Скрип-скрип – опять остановка. Что-то мешало мне жить и направлять свои стопы домой. Какая-то мысль не давала покоя.
И тут я остановилась как вкопанная. Снег перестал скрипеть. До меня, наконец, дошло.
Я сказала ему: «ТЕБЯ».
Я призналась ему в любви. Да, да! Несомненно! Вот почему он улыбался.
Но ведь это неправда! Ведь после того, как я сказала «ТЕБЯ», мое сердце, сжавшись, ответило: «НЕТ! Это уже не так!»
Это стало неправдой несколько дней назад.
Или… все-таки правда?
Я повернулась и бросилась бежать обратно в школу.
Влетела на третий школьный этаж, к тем же дверям, за которыми бушевал Шопен – я уже знала, что это Шопен.
Я опустилась на пол, опершись спиной на дверь музыкального кабинета. Рядом бросила рюкзачок. Сидела, подобрав под себя колени. А потом положила рюкзак на колени, уткнувшись в него, заревела. Шопен пробирался в меня и звенел там, струящийся, юный, летучий. Я плакала от неправды. Я все-таки обманула Захара. Хотя… нет, я не понимала ни-че-го. Знала только одно: неделю назад, перед театром, признание «люблю тебя» по отношению к Захару было бы чистейшей правдой. Всего неделю назад! Но сейчас, когда Лева ушел в другой класс, и виной этому была я, все оказалось совсем не так.
Но почему?
Музыка смолкла.
Я вскочила и, схватив рюкзак, рванула вниз.
Мне вовсе не нужно, чтобы Капитонов меня видел.
Левка шагал впереди меня рядом с учительницей музыки. Я нарочно пропустила их вперед, спрятавшись за углом кафешки. Мне хотелось посмотреть на Капитонова хотя бы со спины, хотелось узнать о его настроении. Да! Я коварно подслушивала! Я была такая же, как Зоя Васильевна – шпионка!
– Мне кажется, – говорил Лева Светлане Евгеньевне, – мне стоило бы родиться где-нибудь в Австрии или в Венгрии в конце восемнадцатого века. Как раз творил Моцарт и недавно скончался Гайдн…
– И творил Бетховен, и Шопен начинал блистать, – с энтузиазмом подхватила Светлана Евгеньевна.
Их плечи соприкасались. Никаких наушников у Капитонова не было. Обычно они всегда при нем, если не в ушах, то перекинуты через шею. Сейчас ему не нужен был плеер, потому что рядом звучал голос Светланы Евгеньевны!
Я кусала губы от ревности и бессилия.
– А в начале девятнадцатого ворожил Паганини! – спокойно, но как-то восторженно-спокойно продолжал Левка. – Говорят, его скрипка была от дьявола. А может быть, от Бога? Может, его современники ошибались? Хотелось бы послушать! Почему я родился на двести лет позже?
