Стеблем и шипами розы.
Кошмар за кошмаром.
Я с трудом перевел дыхание.
Затем ее, видимо, перевернули на живот.
Спина Клер Кемплей — отдельная история.
Другая провинция ада:
Два лебединых крыла были вшиты в ее кожу.
«ОТРЕЗАЛИ КРЫЛЬЯ НАЧИСТО И ОСТАВИЛИ БЕДНЯГУ ПОДЫХАТЬ».
Стежки, сделанные тонким вощеным шнурком, были неровными. В некоторых местах кожный покров и мышечная ткань были полностью разможжены, и шнурок болтался. Правое крыло было совсем оторвано. Кожа и мышечная ткань не выдержали его веса. Это привело к длинному разрыву вдоль всей правой лопатки жертвы.
«ОНИ ЕМУ КРЫЛЬЯ ОТРУБИЛИ НА ФИГ. БЕДНЯГА ЛЕБЕДЬ БЫЛ ЕЩЕ ЖИВ».
В заключение отчета патологоанатом напечатал:
Причина смерти: АСФИКСИЯ ВСЛЕДСТВИЕ УДУШЕНИЯ.
Сквозь тонкую белую бумагу я видел очертания и тени черно-белого ада.
Я сунул все это обратно в конверт, так и не взглянув на снимки, борясь с рвотными позывами, борясь с защелкой на двери кабинки.
Выломав дверь, я поскользнулся и упал прямо на очередного чертова водилу; его горячая моча попала мне на ногу.
— Пошел на хрен, пидор чертов!
Я вырвался наружу, вдыхая йоркширский воздух, размазывая по лицу слезы и желчь.
Все раны нанесены до наступления смерти.
— Слышь, пидор, я тебе говорю!
ЛЮБОВЬ.
Мать сидела в кресле-качалке в дальней комнате, глядя на сад, на моросящий дождь.
Я принес ей чай.
— Посмотри на себя. В каком ты виде, — сказала она, не глядя на меня.
— Кто бы говорил! Ты сама еще не одета, а уже поздно. Это на тебя не похоже.
Я сделал большой глоток горячего сладкого чая.
— Нет, родной. Не сегодня, — прошептала она.
На кухне по радио начались шестичасовые новости:
Восемнадцать человек погибли в доме престарелых в Ноттингеме — второй пожар за последние два дня. Кембриджский насильник расправился с пятой жертвой, и Англия проиграла семнадцать очков во втором раунде чемпионата по крикету.
Мать сидела, уставившись на сад, чай остывал.
Я положил конверт на комод, лег на кровать и попытался заснуть, но не смог. Сигареты совсем не помогали, как, впрочем, и виски, который не мог или не хотел оставаться в желудке. Вскорости мне стали мерещиться крысы с маленькими крыльями, они были больше похожи на белок с мохнатыми мордочками, говорящих добрые слова, но внезапно превращающихся в крыс, шепчущих мне на ухо ругательства, обзывающих меня, ломающих мне кости лучше всяких камней и палок. Это продолжалось до тех пор, пока я не вскочил и не включил свет, хотя, впрочем, уже был день и светло, но потом опять стемнело, и так далее, смена дня и ночи — сигналы, которые не получал никто, а уж тем более господин Сон.
— Не тереби член!
Черт.
— Здесь кто-нибудь пострадал?
Я открыл глаза.
— Похоже, ночка у тебя выдалась еще та, — сказал Барри Гэннон, осматривая кавардак в моей комнате. В руках у него была чашка.
— Черт побери, — пробормотал я. Выхода не было.
— О, да он жив!
— Господи Иисусе.
— Спасибо. И доброе утро.
Через десять минут мы были в пути.
Двадцать минут спустя (головная боль отдавалась в пустом желудке) я закончил свой рассказ.
— Ну так вот, этого лебедя нашли в Бреттоне.
Барри ехал огородами.
— В Бреттонском парке?
— Мой отец дружит с Арнольдом Фаулером, тот ему рассказывал.
Привет из прошлого номер девяносто девять: я сижу, скрестив ноги, на деревянном школьном полу и слушаю, как мистер Фаулер рассказывает о птицах. Он был одержимый, создавал орнитологические клубы в каждой школе Западного округа, вел колонку в каждой местной газете.
— Он еще жив?
— И все еще пишет в «Оссетт обзервер». Я смотрю, ты его в последнее время не читал.
Почти смеясь, я спросил:
— А как Арнольд-то узнал?
— Ты же знаешь Арнольда. Если в мире пернатых что-то происходит — он первый в курсе дела.
Два лебединых крыла были вшиты в ее кожу.
— Серьезно?
Барри, похоже, было скучно.
— Ну ладно, Шерлок, я полагаю, что ему об этом рассказали его приятели из Бреттонского парка. Он же там постоянно тусуется.
Я посмотрел в окно — еще одно воскресенье бесшумно пролетало мимо. Казалось, что Барри не шокировали и даже не заинтересовали мои рассказы о цыганском таборе и вскрытии.
— У Олдмана пунктик насчет цыган, — сказал он и добавил: — И ирландцев.
Вскрытие вызвало еще менее оживленную реакцию, поэтому я жалел, что не показал ему фотографии или по крайней мере не набрался смелости посмотреть на них сам. Я сказал только:
— Фотки, наверное, жуткие.
Барри Гэннон промолчал.
— В «Редбеке», скорее всего, был легавый, — сказал я.
— Угу.
— Не понятно только зачем?
— Это — игры, Эдди, — ответил он. — Они играют с тобой в какие-то дурацкие игры. Ты смотри, осторожно.
— Я — большой мальчик.
— Да уж, я слышал, — улыбнулся он.
— Общеизвестный факт в этих краях.
— Чьих краях?
— Не твоих.
Он перестал смеяться.
— Ты все еще думаешь, что тут есть связь с другими пропавшими девочками?
— Не знаю. То есть да. Может быть.
— Хорошо.
Потом Барри снова начал трепаться о чертовом Джоне Келли, главном плохише Лиги регби, о том, что он сегодня не будет играть, и о том, что никто не знал, где, к чертовой матери, его искать.
Я смотрел в окно и думал: да кому он на хер нужен, твой Келли?
На окраине Кастлфорда Барри съехал на обочину.
— Что, уже приехали? — Я представлял себе район Доусона намного более шикарным.
— Ты — да.
Я крутил головой во все стороны, пытаясь сообразить, что происходит.
— Брант-стрит — там, сзади нас, первая слева.
— А? — оглядываюсь по сторонам, ничего не понимая.
Барри Гэннон засмеялся:
— Ну, кто у нас живет в Кастлфорде, в одиннадцатом доме по Брант-стрит, а, Шерлок?
Мне был знаком этот адрес. Я рылся в своем ноющем мозгу, пока до меня наконец не дошло:
