Я научился хранить тайну, жить двойной жизнью, целовать сына теми же губами, которыми целовал ее, научился плакать в одиночестве в чересчур ярко освещенных комнатах, пока они, все трое, спали, научился контролировать себя, запасаться на случай голода и засухи, зная, что бывает и хуже, научился целовать всех троих.
Под кухонной лампой, между холодильником и мойкой, думая:
Ей двадцать два, мне тридцать два.
Она – мулатка, я – белый, она – проститутка, я – сержант, следователь, женатый на дочери одного из самых выдающихся полицейских в истории Йоркшира.
У меня есть полуторогодовалый сын по имени Бобби.
В честь меня.
И потом, когда у меня больше нет сил думать, я иду наверх.
Она лежит на боку, мечтает, чтобы я сдох.
Бобби – в колыбельке, потом он тоже будет мечтать, чтобы я сдох.
Она ругается во сне и переворачивается на другой бок.
Бобби открывает глаза и смотрит на меня.
Я глажу его по голове и наклоняюсь к колыбельке, чтобы поцеловать его.
Он снова засыпает, а я через некоторое время опять спускаюсь вниз.
Я хожу по темному дому, вспоминая тот день, когда мы сюда переехали, наше первое Рождество, день, когда родился Бобби, день, когда мы принесли его домой, все те дни, когда дом был ярко освещен.
Я стою в гостиной и смотрю на проезжающие мимо дома машины, на их пустые сиденья и желтые фары, их водителей и багажники, до тех пор пока каждый из них не становится очередным игроком, возвращающимся из-под красных фонарей, от Дженис, а его тачка – очередным средством для перевозки убийцы из пункта А в пункт Б, очередным способом перевозки трупов из одного места в другое, очередным способом отобрать ее у меня.
Я глотаю.
Я возвращаюсь в кухню, ноги ослабли, желудок пуст.
Я снова сажусь, слезы на вечерней газете, слезы на детской книжке, и я открываю эту маленькую книжку и смотрю на картинку, на лягушку в галошах, но от этого мне нисколько не легче, потому что я не живу в маленьком домике среди купальниц на краю пруда, я живу здесь:
Йоркшир, 1977 год.
И я вытираю глаза, но они не становятся суше, потому что слезы не кончаются, и я знаю, что они не кончатся до тех пор, пока я его не поймаю.
Пока я его не поймаю.
Прежде, чем он поймает ее.
Пока я не увижу его лицо.
Прежде, чем он увидит ее.
Пока я не назову его имя.
Прежде, чем он позовет ее.
Я переворачиваю «Ивнинг пост» и вижу его – на шаг впереди, он ждет нас обоих:
Йоркширский Потрошитель.
Часть вторая
Полиция amp; воры
Звонок в студию: Вот смотрите (читает): Мужчины зарабатывают в среднем семьдесят два фунта стерлингов в неделю – это до налогов.
Джон Шарк: Вы, Боб, тоже столько получаете?
Слушатель: Конечно нет. Может быть, где-то на юге кто-то имеет такую зарплату, но только не здесь.
Джон Шарк: Это тот же самый отчет, согласно которому в стране – девять миллионов пенсионеров, а иммигранты составляют три процента населения.
Слушатель: Начнем с того, что вот эти два показателя они точно перепутали между собой, черт их побери.
Передача Джона Шарка
Радио Лидс
Пятница, 3 июня 1977 года
Глава шестая
Юбела…
– Дважды. Он ударил меня дважды, прямо по макушке.
Миссис Джобсон наклонилась вперед и раздвинула свои седые волосы, чтобы показать вмятины на черепе.
– Вы пощупайте, – предложил ее муж.
Я потянулся, чтобы потрогать ее макушку. Корни ее волос были жирными на ощупь, вмятины – как большие пустые кратеры.
Мистер Джобсон наблюдал за выражением моего лица.
– Ничего себе дырка, да?
– Да, – ответил я.
Была пятница, почти одиннадцать часов утра. Мы сидели в уютной гостиной мистера и миссис Джобсон, в нижней части Галифакса, попивая кофе и передавая фотографии, говоря о том самом дне, когда неизвестный мужчина два раза ударил миссис Джобсон по голове молотком, задрал ей юбку, стащил с нее лифчик, царапнул по животу отверткой и кончил ей на грудь.
И среди всех этих фотографий, среди фигурок и побрякушек, среди открыток и пустых ваз, среди портретов членов королевской семьи стояли десятки бутылочек и коробочек с таблетками, потому что миссис Джобсон ни разу не покидала своего дома с того самого вечера, три года назад, когда по пути с еженедельного девичника ей повстречался мужчина с молотком и отверткой, а она ведь просто шла от подруг; подруг, которые тоже перестали ходить на девичники, их побили мужья, когда узнали, что полиция подозревает, будто миссис Джобсон была не прочь подработать на булавки, отсасывая черным на автовокзале по пути домой с этих самых девичников, миссис Джобсон, которая с того последнего девичника в 1974 году ни разу не покинула своего дома, даже ради того чтобы стереть граффити с входной двери; граффити, где было написано, что она сосет у черных на автовокзале, граффити, которое ее муж, славный мистер Джобсон, закрасил, невзирая на больную спину, да еще дважды; то самое граффити, из-за которого их Лесли перестала ходить в школу – из-за всего того, что там говорили о ее маме и черных на автовокзале. Дело дошло до того, что однажды Лесли, стоя в ночнушке вот здесь, у этой лестницы, после того как она в третий раз за неделю описалась во сне, прямо взяла и спросила маму, не ходила ли та на автовокзал с черными и, миссис Джобсон сказала в тот вечер, и потом еще не раз повторяла, – она сказала:
– Бывают дни, когда я жалею, что он тогда меня не прикончил.
Мистер Джобсон кивал.
Я поставил кофейную чашку на низкий журнальный столик, рядом с карманным диктофоном «Филипс». Колесики крутились.
– И как вы чувствуете себя сейчас?
– Лучше. То есть я знаю, что народ снова начинает болтать каждый раз, когда появляется новая жертва, потому что каждый раз это – проститутка. Мне просто хочется, чтобы они поскорей уже поймали этого ублюдка.
– А с Анитой вы еще не встречались? – спросил мистер Джобсон.
– Встречаюсь сегодня, после обеда.
– Передавайте ей привет от Дональда и Джойс.
– Обязательно.
В дверях мистер Джобсон сказал:
– Вы уж извините за фотографии, мы же просто…
– Не переживайте, я знаю. Уже то, что вы пустили меня в свой дом, было очень любезно с вашей стороны.
– Если это как-то поможет поймать…
