– А полиция вас о ней спрашивала?
– Ага, они тут всех спрашивали.
– И что вы им сказали?
– Да то же самое: что она сюда часто ходила, нажиралась, бабла у нее было мало, и зарабатывала она его, скорее всего, натурой там, на Френче.
– А они?
– Полицейские-то? Они ничего, то есть, типа, чего им говорить-то?
– Ну, не знаю. Иногда они делятся своими соображениями.
Она перестала вытирать стойку.
– Эй, вы только это в своей газете, смотрите, не пишите.
– Не буду, а что?
– Да я не хочу, чтобы этот проклятый Потрошитель узнал мое имя. А то еще подумает, что я что-то знаю, и решит заткнуть мне рот, или что-то в этом роде.
– Не беспокойтесь, я ничего такого не напишу.
– Да вы, наверное, всегда так говорите, да?
– Бог мне судья.
– Ну-ну. Еще одну?
– Извините, я ищу Роджера Кеннеди.
Молодой человек в очках в черной оправе стоял в темном коридоре, очковал, дрожал, шмыгал носом.
– Роджер Кеннеди? – переспросил я.
– Он здесь больше не работает.
– А вы не знаете, где я могу его найти?
– Нет. Вам придется прийти в другой раз, когда начальник будет на месте.
– А это еще кто такой?
– Мистер Холлис. Старший комендант.
– А когда он появится?
– Сегодня его уже точно не будет.
– Ясно.
– Он в отпуске. В Блэкпуле.
– Замечательно. Когда он вернется?
– Вроде в следующий понедельник.
– Понятно. Да, меня зовут Джек Уайтхед.
– А вы не полицейский?
– Нет, а что?
– Ничего, просто они тут были пару дней назад. А кто вы?
– Журналист. Из «Йоркшир пост».
Это его явно не успокоило.
– А-а, значит, вы насчет Клер Стрэчен? Женщины, которая тут раньше жила?
– Ну да. А что, полиция вас тоже о ней спрашивала?
– Да.
– Они с вами говорили?
– Да. Жалко, что мистера Холлиса не было.
– А что они сказали?
– Я думаю, вам лучше прийти, когда мистер Холлис вернется.
– Да я думаю, не стоит его напрягать. Я только хочу задать пару вопросов. Не для прессы.
– Каких вопросов?
– Общего характера. Мы можем где-нибудь присесть? На пару минут?
Он снова поправил очки на носу и показал на белый свет в конце коридора.
– Извините, я не расслышал, как вас зовут? – сказал я, следуя за ним в тоскливую комнату, где под окном со старой сломанной рамой собралась целая лужа дождевой воды.
– Колин Минтон.
Я пожал ему руку и сказал:
– Джек Уайтхед.
– Колин Минтон, – повторил он.
– «Поло»?
[21]
– предложил я и сел.
– Нет, спасибо.
– А вы, Колин, значит, давно уже тут работаете?
– Около шести месяцев.
– Значит, вас тут не было, когда все произошло?
– Нет.
– А кто был? Мистер Холлис?
– Нет, только Уолтер.
– Уолтер?
– Уолтер Кендалл, слепой мужик. Он тут живет.
– Он был здесь два года назад?
– Ага. Он был одним из ее кавалеров.
– А можно с ним пообщаться?
– Если он на месте.
Я встал.
– А он что, часто куда-то ходит?
– Нет.
Я вышел из комнаты вслед за Колином Минтоном. Мы прошли два темных лестничных пролета и узкий, выстеленный линолеумом коридор, в самом конце которого он остановился и постучал в дверь.
– Уолтер, это Колин. Тут кое-кто хочет тебя видеть.
– Давай, – откликнулся голос.
В крохотной комнате, за столом, спиной к нам, лицом к окну и проливному дождю сидел человек.
– Простите, я забыл, как вас зовут. Джек? – сказал Колин, краснея.
– Джек Уайтхед, – сказал я в затылок сидящему. – Из «Йоркшир пост».
– Я знаю, – сказал он.
– А вы – Уолтер Кендалл?
– Да.
Колин переминался с ноги на ногу, пытаясь улыбнуться.
– Ничего, Колин, – сказал Уолтер. – Ты можешь оставить нас одних.
– Ты уверен?
– Да.
– Спасибо, – сказал я, после того как Колин Минтон удалился, закрыв за собой дверь.
Я присел на маленькую кровать, Уолтер Кендалл по-прежнему сидел ко мне спиной.
Мимо здания прошел поезд. Окно задребезжало.
– Значит, уже два часа дня, – сказал Уолтер.
Я посмотрел на часы:
– Да, этот поезд не опаздывает.
– Не то что вы, – сказал Уолтер, поворачиваясь ко мне.
И на секунду это лицо, лицо Уолтера Кендалла стало лицом Мартина Лоуза, лицом Майкла Уильямса, лицом живых и лицом мертвых.
– Что?
– Вы опоздали, мистер Уайтхед.
Это лицо, эти глаза:
Это серое небритое лицо, эти белые невидящие глаза.
– Я не понимаю, что вы хотите этим сказать?
– Она умерла два года тому назад.
Этот язык, это дыхание.
Этот белый язык, это черное дыхание.
– Меня привело сюда недавнее замечание заместителя начальника полиции Западного Йоркшира: он предположил, что Клер Стрэчен могла быть жертвой того же человека, который убивает проституток в Западном Йоркшире.
Мистер Кендалл молчал, выжидая.
Я повторил:
– То есть я приехал, чтобы выяснить все, что может связывать между собой эти преступления, и буду вам очень признателен за любую информацию, которую вы сможете предоставить.
Еще один поезд, еще дрожь.
Тогда он сказал:
– В августе мы ездили в Блэкпул, Клер и я. Она как-то прознала, что то ли ее тетка, то ли еще кто-то привезет туда детей. Это была Шотландская Неделя. Мы поехали первым автобусом, и она просто не могла спокойно сидеть на месте, Клер-то. Сказала, что щас наделает в штаны от радости. А день был такой хороший, синее небо, чистое как слеза младенца. И мы встретились с ее дочками и теткой у башни, и они были такие хорошенькие, рыжие, с молочными зубками, года два и четыре, по-моему, не больше. И было много слез, потому что Клер их не видела уже больше года, она привезла им подарки с прошлого Рождества, их улыбки – Клер сказала, что ради них одних стоило ждать. А потом мы пошли в дюны, там было так тихо, сразу после отлива, и весь песок был покрыт такими рубчиками, рябью. Она повела их к воде, к прибою, и они сняли туфли и носки и бегали по маленьким волнам, все трое, а мы с теткой сидели на стене и смотрели на них. Тетка плакала, я тоже. А потом мы все впятером пошли есть мороженое в каком-то маленьком кафе, которое Kiep уже давно знала, и мороженое было отличное, итальянское, а Клер взяла себе капучино с шоколадной стружкой, и мне оно так понравилось на вид, что она и мне такое купила, и мороженым угостила, а потом мы пошли гулять по парку и катали малышек на осликах, хотя Клер сказала, что жестоко держать осликов в таких условиях, но было так смешно, потому что один из них был себе на уме, ослик-то, он возьми да и побеги со всех ног, а у него на спине – старшенькая, и ей это больно понравилось, она так смеялась, а хозяин осликов и мы все – за ними, по пляжу, насилу поймали. Хозяину осликов было, по-моему, не до смеха, а мы чуть животики не надорвали. Потом мы пошли обедать в «Лобстер Пот», там таких огромных рыб подают, Клер называла их Моби Диками. И хороший чай – говорят, он крепкий, как виски. А потом мы поехали на трамвае на аттракционы, вы бы видели, мистер Уайтхед, как они катались на карусели, крутились в этих огромных чашках и цветках, мерили всякие смешные шляпы и сосали большие розовые леденцы, твердые такие, как камень. А я пошел искать Клер – она была у аттракциона «Золотой Прииск», вся в слезах, потому что им вроде надо было уезжать пятичасовым поездом, и тетка говорила, что они, может быть, скоро снова приедут посмотреть фейерверк, на рейсовом автобусе, но Клер только качала головой, а малышки висели на ней, поняли, что все, конец, и на вокзале я просто не мог смотреть на это, не мог вынести этих прощаний, маленькая-то не понимала, что происходит, а вторая стояла, прикусив губу точно, как мама, и не отпускала ее руку, ужасно все это было, прямо сердце разрывалось, а потом, потом мы пошли в «Йейтс», и она напилась, напилась, бля, в стельку, но кто же ее может в этом винить, мистер Уайтхед, в такой-то день, с такой-то жизнью, она ведь знала, что она делала, а через восемь недель ее оттрахали в задницу и истоптали грудь ботинками сорок пятого размера, и так она ни разу больше и не увидела своих маленьких девочек с рыжими волосами и молочными зубками. Так разве можно ее в этом винить?
