Таким образом выходило, что в изложении фактов
“попрыгун” не наврал. Некие явления, пока неустановленного умысла и значения,
действительно имели место быть. Первую задачу расследования можно было считать
исполненной.
Далее очередность розыскных действий
предполагалась такая: взять показания у доктора Коровина и учинить допрос
безумному Ленточкину, ежели он, конечно, не впал в совершенную
нечленораздельность. Ну а уж затем, собрав все предварительные сведения,
произвести засаду на Постной косе с непременным арестованием призрака и
установлением его подлинной личности.
Короче говоря, невелика сложность. Случалось Феликсу
Станиславовичу распутывать клубки и помудреней.
Время было уже позднее, для визита в лечебницу
неподходящее, и полковник поворотил в сторону “Приюта смиренных”, теперь уже не
столько прислушиваясь к разговорам встречных, сколько просто присматриваясь к
ново-араратским порядкам.
Город Лагранжу определенно нравился. Чистота,
благочиние, трезвость. Ни бродяг, ни попрошаек (кто ж их на пароход-то пустит,
чтоб на остров приплыть?), ни досадных взору заплатников. Простые люди
недуховного звания – рыбаки, мастеровые – в чистом, приличном; бабы при белых
платках, на лицо круглые, телом сытые. Все фонари исправно горят, тротуары из
гладко струганных досок, мостовые добротные, из дубовых плашек, и без единой
выщербины. Во всей России другого такого образцового города, пожалуй, и не
сыщешь.
Имелся у полковника к Новому Арарату и еще
один, сугубо профессиональный интерес. Как поселение, образовавшееся из
монастырского предместья и на церковной территории, город не попал в уездный
штат и находился под прямым управлением архимандрита, без обычных
административных органов. Из губернской статистики Лагранжу было известно, что
на островах никогда не бывает преступлений и всякого рода злосчастий. Хотелось
понять, как тут обходятся без полиции, без чиновников, без пожарных.
На последний вопрос ответ сыскался скоро –
будто кто нарочно вздумал устроить для заволжского полицмейстера наглядную
демонстрацию.
Проходя по главной площади городка, Лагранж
услышал шум, крики, заполошный звон колокола, увидел мальчишек, которые со всех
ног бежали куда-то с самым деловитым и сосредоточенным видом. Феликс
Станиславович втянул воздух своим чутким на чрезвычайные происшествия носом,
ощутил запах дыма и понял: пожар.
Ускорил шаг, двигаясь вслед за мальчишками.
Повернул за угол, потом еще раз и точно – алым кустом, расцветшим в темноте,
пылала “Опресночная”, дощатый павильон ложно-классической конструкции. Полыхала
азартно, неостановимо – видно, искры от жаровни попали куда не надо, а повар
прозявил. Вон он, в белом колпаке и кожаном переднике, и с ним двое поварят.
Бегают вокруг огненной купины, машут руками. Да что уж махать, пропало
заведение, не потушишь, опытным взглядом определил полковник. На соседний бы
дом не перекинулось. Эх, сюда брандспойт бы.
И тут же, прямо в ту самую минуту, как он это
подумал, из-за поворота донесся звон колокольчиков, топот копыт, бодрое
лязганье, и на освещенную пожаром улицу вылетели одна за другой две упряжки.
Первой была лихая вороная тройка, в которой,
выпрямившись во весь рост, стоял высоченный тощий монах в лиловой скуфье, с
драгоценным наперсным крестом (сам архимандрит, тотчас догадался по кресту
Феликс Станиславович). А следом поспешала шестерка буланых, катившая за собой
современнейшую пожарную машину, каких в Заволжске еще и не видывали. На
сверкающем медными боками чудище восседали семеро монахов в начищенных касках,
с баграми, кирками и топорами в руках.
Высокопреподобный соскочил наземь прямо на
ходу и зычным голосом стал подавать команды, которые выполнялись пожарными с
восхитившей полковника точностью.
Вмиг размотали брезентовую кишку, включили
помпу на водяной бочке и сначала хорошенько окатили соседнее, еще не занявшееся
строение, а после уж принялись за опресночную.
Получаса не прошло, а нешуточная опасность
была полностью устранена. Монахи баграми растаскивали обгоревшие бревна;
дымились мокрые, укрощенные угли; отец Виталий, похожий на победоносного
полководца средь покрытого трупами поля брани, сурово допрашивал понурого
повара.
Ай да поп, одобрил Лагранж. Жаль, не пошел по
военной линии, получился бы отличный полковой командир. А то поднимай выше –
дивизионный генерал.
Прояснился вопрос и с полицией. Откуда ни
возьмись – пожар еще вовсю пылал – появился полувзвод рослых чернецов в
укороченных рясах, сапогах, с белыми повязками на рукавах. Командовал ими
крепкий красномордый иеромонах, по виду чистый околоточный надзиратель. У
каждого на поясе висела внушительная каучуковая палица – гуманнейшее, во всех
отношениях отличное изобретение Нового Света: если какого буяна этакой
штуковиной по башке стукнуть, мозгов не вышибет, а в задумчивость приведет.
Монахи в два счета оцепили пожарище и
подвинули толпу, для чего палицы не понадобились – зеваки безропотно вняли
призывам порядкоблюстителей.
И Феликсу Станиславовичу сделалось понятно,
почему на островах порядок и нет преступлений. Мне бы таких молодцов,
завистливо подумал он.
Пока возвращался к месту ночлега по тихим,
быстро пустеющим улицам, подвергся приступу вдохновения. Под впечатлением
увиденного полковнику пришла в голову захватывающая идея общего переустройства
жандармерии и полиции.
Вот бы учредить некий рыцарско-монашеский
орден вроде тевтонского, дабы поставить надежный фундамент всему зданию русской
государственности, мечтал Феликс Станиславович. Принимать туда самых лучших и
преданных престолу служак, чтоб давали обет трезвости, беспрекословного
послушания начальству, нестяжательства и безбрачия. Обета целомудрия, пожалуй,
не нужно, а вот безбрачие хорошо бы. Избавило бы от многих проблем. То есть,
конечно, рядовые полицейские и даже офицерство небольшого чина могут быть и не
членами ордена, но высокого положения в иерархии чтоб могли достичь только
давшие обет. Ну, как у священного сословия, где есть белое духовенство и
черное. Вот когда настанут истинное царство порядка и диктат неукоснительной
законности!
Полковник так увлекся великими замыслами, ему
так вкусно цокалось каблуками по дубовой мостовой, что он чуть не промаршировал
мимо “Приюта смиренных” (что в темноте было бы нетрудно, ибо вывеска на нумерах
освещалась единственно сиянием звезд).
Благостный служитель оторвался от замусоленной
книги, несомненно божественного содержания, осуждающе посмотрел на постояльца
поверх железных очков и, пожевав губами, сказал:
– К вам особа была.
– Какая особа? – удивился Лагранж.
