– Очень кстати, что вы ко мне подсели. Я тут в
одном романе много важного прочитал, ужасно хочется с кем-нибудь мыслями
поделиться. И вопросов тоже много. А у вас такое умное, энергическое лицо.
Сразу видно, что вы имеете обо всем твердое суждение. Вот скажите, вы какое из
человеческих преступлений полагаете самым чудовищным?
Подумав и припомнив установления уголовного
законодательства, полицмейстер ответил:
– Государственную измену.
Читатель романов всплеснул руками, от волнения
его правая щека вся задергалась:
– О, как сходно мы с вами мыслим! Представьте,
я тоже думаю, что хуже измены ничего нет и не может быть! То есть, я имею в
виду даже не измену государству (хотя присягу нарушать, конечно, тоже
нехорошо), а измену одного человека другому. Особенно если кто-то слабый тебе
всей душой доверился. Совратить ребенка, который тебя боготворил и только тобою
жил, – это ведь ужасно. Или насмеяться над каким-нибудь убогим существом, всеми
притесняемым и скудоумным, которое единственно тебе во всем свете верило. Над доверием
или любовью надругаться – ведь это, пожалуй, будет похуже убийства, хоть
законом и не наказуется. Ведь это душу свою бессмертную погубить! Вы как про
это думаете?
Феликс Станиславович наморщил лоб, ответил
обстоятельно:
– Ну, за совращение малолетних по закону
полагается каторга, а что до прочих видов бытового вероломства, то, если речь
не идет о финансовом мошенничестве, тут, конечно, сложнее. Многие, в
особенности мужчины, супружескую измену вовсе за грех не считают. Но тоже и
среди нашего пола есть исключения, – оживился он, кстати вспомнив одну
пикантную историю. – У меня один соученик был, некто Булкин. Добродетельнейший
супруг, души в жене не чаял. Бывало, все наши после занятий на Лиговку, в
веселый дом, а он неукоснительно домой – вот какой был чудак. Ему по выпуске
вышло назначение в Балтийскую эскадру – разумеется, по секретной части. –
Полковник запнулся, испугавшись, что выдал себя, и встревоженно поглядел на
собеседника. Напрасно беспокоился – у того во взоре не возникло и облачка, смотрел
все так же заинтересованно и безмятежно. – М-да, ну вот. Само собой, начались
плавания, иной раз долгие, на месяцы. В порту офицеры сразу в бордель несутся,
а Булкин в каюте сидит, медальон с ликом жены поцелуями осыпает. Поплавал он
этак с годик, помучился и нашел отличный компромисс.
– Да? – обрадовался блондин. – А я и не думал,
что тут возможен какой-нибудь компромисс.
– Булкин был голова! По аналитическим
разработкам первым в классе шел! – Феликс Станиславович восхищенно покачал
головой. – Ведь что удумал! Заказал театральному художнику маску из папье-маше:
в точности лицо обожаемой супруги, даже и золотистый парик сверху приклеил.
Отныне как придут в порт, Булкин самым первым в вертеп поспешает. Возьмет
какую-нибудь, пардон, лахудру что на физию пострашней и оттого, натурально,
ценой подешевле, нацепит на нее маску жены и после этого совестью совершенно
чист. Говорил: может, я телом от верности и отклоняюсь, но духом нисколько. И
ведь прав! У товарищей, во всяком случае, вызывал уважение.
История, рассказанная Лагранжем, привела
собеседника в затруднение. Он заморгал своими овечьими глазами, развел в
стороны руки.
– Да, это, пожалуй, не вполне измена… Хотя я
про такую любовь мало понимаю…
Всю жизнь Феликс Станиславович терпеть не мог
слюнтяев, но этот чудак ему отчего-то ужасно нравился. До такой степени, что –
невероятная вещь! – выпытывать у него что-либо околичным образом полковнику
вдруг совсем расхотелось, он прямо сам на себя удивился.
Вместо того, чтобы расспросить идеального
информанта о подозреваемом (а доктор Коровин угодил-таки к Феликсу
Станиславовичу на особенную заметку), полицмейстер внезапно заговорил в совсем
не свойственной ему манере:
– Послушайте, сударь, я здесь на острове
второй день… То есть, строго говоря, даже первый, поскольку прибыл вчера
вечером… Странное тут место, ни на что не похожее. За что ни возьмешься, к чему
ни присмотришься – как туман расползается. Вы ведь здесь давно?
– Третий год.
– Стало быть, привыкли. Скажите мне
откровенно, без туману, что вы думаете про всё это?
Последние два слова, неопределенные и даже
странные для привыкшего к ясным формулировкам полковника, он сопроводил столь
же расплывчатым жестом, как бы охватившим монастырь, город, озеро и что-то еще.
Тем не менее, собеседник его отлично понял.
– Вы про Черного Монаха?
– Да. Вы в него верите?
– В то, что многие его действительно видели?
Верю и нисколько не сомневаюсь. Достаточно посмотреть в глаза людям, которые
про это рассказывают. Они не лгут, я ложь сразу чувствую. Другое дело – видели
ли они нечто, существующее в действительности, или же только то, что им
показывали…
– Кто показывал? – насторожился Лагранж.
– Ну, не знаю. Мы ведь, каждый из нас, видим
только то, что нам показывают. Многого, что существует в действительности и что
видят другие люди, мы не видим, зато взамен иногда нам предъявляют то, что
предназначено единственно нашему взору. Это даже не иногда, а довольно часто
бывает. У меня прежде видения чуть не каждый день случались. В этом, как я
теперь понимаю, и состояла моя болезнь. Когда какому-нибудь человеку слишком
часто показывают то, что ему одному для созерцания предназначено, верно, в этом
и приключается сумасшествие.
Э, брат, с тобой каши не сваришь, подумал
замороченный полковник. Бесполезный разговор пора было кончать – и так полдня
потрачено почти впустую. Чтоб извлечь из ненужной встречи хоть какой-то смысл,
Феликс Станиславович спросил:
– А не покажете ли вы мне, в какой стороне
отсюда Постная коса, где чаще всего является призрак?
Блондин услужливо поднялся, подошел к
перильцам, стал показывать:
– Городскую окраину видите? За ней большое
поле, потом кладбище рыбацких баркасов, вон мачты торчат. Левее белеет
брошенный маяк. Бурый конус – это Прощальная часовня, где схимников отпевают. А
дальше узенькая полоса в воду уходит, словно перстом на островок указывает.
Этот островок и есть скит, а полоска земли – Постная коса. Вон она, между
часовней и избушкой бакенщика.
– Избушка? – переспросил полковник,
нахмурившись. Уж не та ли, про которую толковал Ленточкин.
– Да. Где ужасное событие произошло. Даже два
события: сначала с женой бакенщика, а потом с тем юношей, который в клинику голым
прибежал. Он там, в избушке, рассудком тронулся.
Полицмейстер так и впился в местного жителя
взглядом.
