Владыка винил в трагедии только одного себя.
Ссутулившийся, разом постаревший, он сказал доверенным советчикам:
– Это всё мои гордость и самоуверенность.
Никого не послушал, решил по-своему, да не единожды – дважды. Сначала Алешу
погубил, теперь вот Лагранжа. И что самое невыносимое – обрек на поругание даже
не бренные их тела, а бессмертные души. У первого душа сражена тяжким недугом,
второй же свою и вовсе истребил. Это во стократ хуже, чем просто смерть… Ошибся
я, жестоко ошибся. Думал, что человек военный по своей прямолинейности и
отсутствию фантазии не может быть подвержен духовному отчаянию и мистическому
ужасу. Да не учел, что люди такого склада, когда сталкиваются с явлением,
нарушающим всю их простую и ясную картину мира, не гнутся, а ломаются. Тысячу
раз права была ты, дочь моя, когда толковала мне про Гордиев узел. Видно, наш
полковник увидел узел, развязать который ему было не под силу. Отступиться
гонор не позволил, вот и рубанул по головоломному узлу сплеча. А имя сему
Гордиеву узлу – Божий мир…
Здесь преосвященный не выдержал, заплакал, а
поскольку по крепости характера к рыданиям расположения не имел и даже был
вовсе лишен слезного дара, то вышло у него нечто неблагообразное: сначала
глухой стон с горловым хрипением, потом продолжительное сморкание в платок. Но
сама неумелость этого плача по загубленной душе подействовала на присутствующих
сильнее любых всхлипов: Матвей Бенционович заморгал и тоже вытащил преогромный
платок, а сестра Пелагия с лихвой искупила мужскую скаредность на
слезоистечение – немедленно залилась реветь в три ручья.
Первым вернулся к твердости епископ.
– За душу Феликса Станиславовича буду
молиться. Один, у себя в молельне. В церквах за самоубийцу просить нельзя. Хоть
он и сам Бога отринул, так что прощения ему не будет, а все равно доброго
поминовения достоин.
– Нет прощения? – всхлипнула Пелагия. – Ни
одному из самоубийц? Никогда-никогда, даже через тысячу лет? Вы, владыко, это
доподлинно знаете?
– Что я – так церковью предписано, испокон
веков.
Монахиня вытерла белое, с россыпью бледных
веснушек лицо, сосредоточенно сдвинула брови.
– А если кому жизненная ноша совсем невмоготу
оказалась? Если у человека непереносимое горе, или мучительная болезнь, или
истязают его палачи, к предательству понуждают? Таким тоже прощения нет?
– Нет, – сурово ответил Митрофаний. – А
вопросы твои от малой веры. Господь знает, кому какие испытания по силе, и
сверх меры ни одну душу не испытывает. Если же и пошлет тяжкую муку, то, стало
быть, душа эта особенно крепкая, по крепости и экзамен. Таковы все святые
великомученики. Никто из них истязаний не устрашился, рук на себя не наложил.
– Так то святые, их один на миллион. И потом,
как с теми быть, кто себя погубил не из страха или слабости, а ради своих
ближних? Вы вот, помню, из газеты читали про капитана парохода, который при
крушении свое место в шлюпке другому уступил и через это вместе с кораблем на
дно пошел. Восхищались им и хвалили.
Бердичевский страдальчески вздохнул, уже
заранее зная, чем кончится эта некстати возникшая дискуссия. Пелагия доведет
преосвященного своими вопросами и доводами до раздражения, произойдет
ругательство и пустая трата времени. А надо бы о деле говорить.
– Восхищался – как гражданин земного мира. А
как духовное лицо, обязанное печься о бессмертии души, осуждаю и скорблю.
– Так-так, – блеснула острым взглядом инокиня
и нанесла архиерею удар, который британцы назвали бы неспортивным. – Ивана
Сусанина, что ради спасения августейшей династии, добровольно под польские
сабли пошел, вы тоже осуждаете?
Начиная сердиться, Митрофаний ухватил себя пальцами
за бороду.
– Иван Сусанин, быть может, надеялся, что в
последний миг сумеет от врагов в лес убежать. Если есть надежда, хоть самая
крошечная, это уже не самоубийство. Когда воины в опасную атаку идут и даже,
как говорится, “на верную смерть”, все равно каждый на чудо надеется и Бога о
нем молит. В надежде вся разница, в надежде! Пока надежда жива, жив и Бог. И
ты, монахиня, обязана это знать!
Пелагия ответила на укор смиренным поклоном,
однако не угомонилась.
– И Христос, когда на крест шел, тоже
надеялся? – тихо спросила она.
В первый миг владыка не до конца осознал весь
смысл дерзновенного вопроса и лишь нахмурился. Поняв же, поднялся во весь рост,
топнул ногой и вскричал:
– Из Спасителя самоубийцу делать?! Изыди вон,
Сатана! Вон!
Тут и до инокини дошло, что в своей пытливости
она перешла все дозволенные пределы. Подобрав полы рясы и втянув голову в
плечи, Пелагия шмыгнула за дверь, на которую указывал грозный архиереев перст.
Так и получилось, что дальнейший план действий
разрабатывался уже без упрямой черницы, с глазу на глаз меж преосвященным и
Матвеем Бенционовичем. Надобно учесть еще и то, что прискорбная участь,
постигшая обоих архиереевых избранников, лишила Митрофания всегдашней его
уверенности (да и ссора с духовной дочерью подбавила уныния), поэтому епископ
больше слушал и со всем соглашался. Бердичевский же, искренне сострадая
пастырю, наоборот, говорил велеречивее и горячее обычного.
– Вот мы всё про мудреные узлы рассуждаем, –
говорил он. – И здесь, точно, понапутано так, что мозги набекрень. Однако же
людей моего сословия недаром называют крючкотворами. Мы, судейские, мастера
клубки заматывать да загогулины выписывать. Иной раз такой узелок завяжем, куда
там античному Гордию. Но зато и распутывать этакие мотки никто лучше нас не
умеет. Так или не так?
– Так, – с тоскливым видом подтвердил
преосвященный, поглядывая на дверь – не вернется ли Пелагия.
– А коли так, то в Новый Арарат нужно ехать
мне. На сей раз у нас есть прямые основания для совершенно официального, пусть
даже и тайного разбирательства. Полицмейстер, наложивший на себя руки, – дело
не шуточное, это уже не суеверие и не игра истерического воображения, а нечто
неслыханное. С нашего Антона Антоновича из министерства спросят, да и государь
от него объяснений потребует.
– Да, с губернатора, конечно, спросят, –
безвольно покивал Митрофаний.
– Стало быть, нужно будет знать, что отвечать.
Вам самому ехать ни в коем случае нельзя, даже не думайте. Ни по своему званию,
ни по установлениям закона архиерей не может заниматься разбирательством
уголовного дела о самоубийстве.
– Так едем вместе. Ты озаботишься тайным
расследованием обстоятельств смерти Лагранжа, а я – Черным Монахом. – В глазах
владыки вспыхнул прежний огонь, да сразу и погас. – Алешу бедного повидаю… –
упавшим голосом закончил Митрофаний.
