Пусть лежит, где упал, предостерег
Бердичевского рассудок, даже не рассудок, а, пожалуй, инстинкт самосохранения.
Несбывшееся на то так и зовется, чтобы не сбываться.
Но ноги уже сами несли Матвея Бенционовича к
оброненному платку.
– Сударыня, стойте! – закричал следователь
срывающимся голосом. – Платок! Вы потеряли платок!
Он прокричал трижды, прежде чем наездница
обернулась. Поняла, в чем дело, кивнула и поворотила назад. Подъезжала
медленно, разглядывая господина в пальмерстоне и запачканных штиблетах со
странной, не то вопросительной, не то насмешливой улыбкой.
– Благодарю, – сказала она, натягивая поводья,
но руку за платком не протянула. – Вы очень любезны.
Бердичевский подал платок, жадно глядя в
ослепительное лицо дамы, а может быть, и барышни. Какие глубокие, чуть
миндалевидные глаза! Смелая линия рта, упрямый подбородок и горькая, едва
заметная тень под скулами.
Однако следовало что-нибудь произнести. Нельзя
же просто пялиться.
– Платок батистовый… Жалко, если потеряли бы,
– пробормотал товарищ прокурора, чувствуя, что краснеет, словно мальчишка.
– У вас умные глаза. Нервные губы. Я никогда
прежде вас здесь не видала. – Амазонка погладила вороного по атласной шее. –
Кто вы?
– Бердичевский, – представился он и едва
сдержался, чтоб не назвать своей должности – может, хоть это побудило бы
красавицу смотреть на него без насмешки?
Вместо должности ограничился чином:
– Коллежский советник.
Почему-то это показалось ей смешным.
– Советник? – Незнакомка рассмеялась, открыв
белые ровные зубы. – Мне сейчас не помешал бы советник. Или советчик? Ах, все
равно. Дайте мне совет, уважаемый коллежский советчик, что делают с погубленной
жизнью?
– Чьей? – сипло спросил Матвей Бенционович.
– Моей. А может быть, и вашей. Вот скажите,
советчик, могли бы вы взять и всю свою жизнь перечеркнуть, сгубить – ради одного
только мига? Даже не мига, а надежды на миг, которая, быть может, еще и не
осуществится?
Бердичевский пролепетал:
– Я вас не понимаю… Вы странно говорите.
Но он понял, превосходно все понял. То, чего
ни в коем случае с ним произойти не могло, потому что вся его жизнь струилась
совсем по иному руслу, было близко, очень близко. Миг? Надежда? А что же Маша?
– Вы верите в судьбу? – Всадница уже не
улыбалась, ее чистое чело омрачилось, хлыст требовательно постукивал по
лошадиному крупу, и вороной нервически переступал ногами. – В то, что всё
предопределено и что случайных встреч не бывает?
– Не знаю…
Зато он знал, что погибает, и уже готов был
погибнуть, даже желал этого. Оранжевая полоса заката растопырилась в обе
стороны от черного коня, словно у него вдруг выросли огненные крылья.
– А я верю. Я уронила платок, вы подобрали. А
может быть, это и не платок вовсе?
Товарищ прокурора растерянно посмотрел на лоскут,
все еще зажатый в его пальцах, и подумал: я похож на нищего, что стоит с
протянутой рукой.
Голос всадницы сделался грозен:
– Хотите, я сейчас поверну лошадь, да и ускачу
прочь? И вы никогда меня больше не увидите! Так и не узнаете, кто кого обманул
– вы судьбу или она вас.
Она дернула уздечку, развернулась и подняла
хлыст.
– Нет! – воскликнул Матвей Бенционович, разом
забыв и о Маше, и о двенадцати чадах, и о грядущем, тринадцатом – вот как
невыносима показалась ему мысль, что странная амазонка навсегда умчится в
сгущающуюся тьму.
– Тогда беритесь за стремя, да крепче, крепче,
не то сорветесь! – приказала она.
Как заколдованный, Бердичевский вцепился в
серебряную скобу. Наездница гортанно вскрикнула, ударила коня хлыстом, и
вороной с места взял резвой рысью.
Матвей Бенционович бежал со всех ног, сам не
понимая, что с ним происходит. Шагов через пятьдесят или, может, сто
споткнулся, упал лицом вниз, да еще и несколько раз перевернулся.
Из темноты доносился быстро удаляющийся хохот.
“Остров, что за остров!” – бессмысленно
повторял следователь, сидя на дороге и нянчя зашибленный локоть. Костяшки
пальцев тоже были разбиты в кровь, но батистового платка Матвей Бенционович из
руки не выпустил.
* * *
После невообразимого, ни на что не похожего
приключения товарищ прокурора был явно не в себе. Только этим можно объяснить
то обстоятельство, что он совершенно потерял счет времени и не помнил, как шел
до гостиницы. А когда, наконец, очнулся от потрясения, то обнаружил, что сидит
у себя в комнате на кровати и тупо смотрит в окно, на висящую в небе
апельсиновую дольку – молодой месяц.
Механическим жестом достал из жилетного
кармана часы. Была одна минута одиннадцатого, из чего Матвей Бенционович сделал
вывод, что к реальности его, вероятно, вернул звон брегета, хотя самого звука в
памяти не осталось.
Лев Николаевич! Он обещался ждать на скамейке
не долее, чем до десяти!
Чиновник вскочил и выбежал из нумера. И потом,
по улице и по набережной, тоже не шел, а бежал. Прохожие оглядывались – в
чинном Новом Арарате бегу – человек, да еще поздно вечером, очевидно, был
редкостью.
Из-за одного только разговора со свидетелем,
пускай даже важным, Бердичевский сломя голову нестись бы не стал, но ему вдруг
неудержимо захотелось увидеть ясное, доброе лицо Льва Николаевича и поговорить
с ним, просто поговорить – о чем-нибудь простом и важном, куда более важном,
чем любые расследования.
Белый купол ротонды, одной из местных
достопримечательностей, был виден издалека. Товарищ прокуpopa добежал туда,
совсем обессилев и уже не надеясь застать Льва Николаевича. Но навстречу
бегущему со скамейки поднялась худенькая фигура, приветственно замахала рукой.
Оба обрадовались до чрезвычайности. Причем с
Матвеем Бенционовичем еще понятно, но и Лев Николаевич, по всей видимости, тоже
был весьма доволен.
– А я уж думал, вы не придете! – воскликнул он,
крепко пожимая чиновнику руку. – Так уж сидел, на всякий случай. А вы пришли!
Как это хорошо, как замечательно.
