Побуждаемая самолюбием, в душе шевельнулась
отвага. Теперь нужно было ее бережно, как трепещущий на ветру огонек,
распалить, не дать угаснуть.
– Ну-те-с, ну-те-с, – протянул Бердичевский,
ускоряя шаг.
Перед криво заколоченной дверью все же
остановился и мелко, чтоб сзади не было видно, перекрестился. Раздеваться
догола, конечно, нелепость, решил Матвей Бенционович. Все равно формулу из
средневекового трактата он толком не помнил. Ну да ничего, как-нибудь обойдется
и без формулы. Дотронуться до нацарапанного на стекле креста и сказать что-то такое
про уговор архангела Гавриила с Лукавым. Иди сюда, дух святой, – так, кажется.
А если начнутся неприятности, нужно поскорей крикнуть по-латыни, что веруешь в
Господа, и всё отличным образом устроится.
Ерничанье прибавило следователю храбрости. Он
взялся за край двери, напрягся что было сил и потянул на себя.
Можно было, оказывается, и не напрягаться –
створка подалась легко.
Ступая по скрипучему полу, Матвей Бенционович
попытался определить, где окно. Замер в нерешительности, но в это время месяц,
на короткое время спрятавшийся за тучку, снова озарил небосвод, и слева
высветился серебристый квадрат.
Следователь повернул шею, подавился судорожным
вскриком.
Там кто-то стоял!
Недвижный, черный, в остроконечном куколе!
Нет, нет, нет, – замотал головой Бердичевский,
чтобы отогнать видение. Словно не выдержав тряски, голова вдруг взорвалась
невыносимой болью, пронзившей и череп, и самое мозг.
Потрясенное сознание покинуло Матвея
Бенционовича, он больше ничего не видел и не слышал.
Потом, неизвестно через сколько времени,
чувства вернулись к несчастному следователю, однако не все – зрение
возвращаться так и не пожелало. Глаза Бердичевского были открыты, но ничего не
видели.
Он прислушался. Услышал частый-частый стук
собственного сердца, даже хлопанье ресниц – вот какая стояла тишина. Втянул
носом запах пыли и стружек. Болела голова, затекло тело – значит, жив.
Но где он? В избушке?
Нет. Там было темно, но не так, не абсолютно
темно – будто в гробу.
Матвей Бенционович хотел приподняться –
ударился лбом. Пошевелил руками – локтям было не раздвинуться. Согнул колени –
тоже уперлись в твердое.
Тут товарищ прокурора понял, что он и в самом
деле лежит в заколоченном гробу, и закричал.
Сначала не очень громко, как бы еще не утратив
надежды:
– А-а! А-а-а! Потом во все легкие:
– А-а-а-а!!!!
Выкрикнув весь воздух, захлебнулся рыданием.
Мозг, приученный к логическому мышлению, воспользовался краткой передышкой и
раскрыл Бердичевскому одну загадку – увы, слишком поздно. Так вот почему
Лагранж стрелялся левой рукой, снизу вверх! Иначе ему в гробу револьвер было не
вывернуть. Кое-как вытянул свой длинноствольный “смит-вессон”, пристроил к
сердцу, да и выпалил.
О, какая лютая зависть к покойному
полицмейстеру охватила Матвея Бенционовича! Каким облегчением, каким
невероятным счастьем было бы иметь под рукой револьвер! Одно нажатие спуска, и
кошмару конец, во веки веков.
Глотая слезы, Бердичевский бормотал: “Маша,
Машенька, прости… Я снова тебя предал, и еще хуже, чем там, на дороге! Я бросаю
тебя, бросаю одну…”
А мозг продолжал свою работу, теперь уже
никому не нужную.
Вот и с Ленточкиным понятно. То-то он после
гроба никаких крыш и стен не выносит – вообще никакого стеснения для тела.
Рыдания оборвались сами собой – это
Бердичевский дошел до следующего открытия.
Но Ленточкин каким-то образом из гроба
выбрался! Пусть сумасшедший, но живой! Значит, надежда есть!
Молитва! Как можно было забыть про молитву!
Однако латынь, казалось, твердо вызубренная за
годы учебы в гимназии и университете, от ужаса вся стерлась из памяти
погибающего Матвея Бенционовича. Он даже не мог вспомнить, как по-латыни
“Господи”!
И духовный сын владыки Митрофания заорал
по-русски:
– Верую, Господи, верую!!!
Забился в деревянном ящике, уперся в крышку
лбом, руками, коленями – и свершилось чудо. Верхняя часть гроба с треском
отлетела в сторону, Бердичевский сел, хватая ртом воздух, огляделся по
сторонам.
Увидел все ту же избушку, после кромешной тьмы
показавшуюся необычайно светлой, разглядел в углу и печку, и даже ухват. И окно
было на месте, только страшный силуэт из него исчез.
Приговаривая “Верую, Господи, верую”,
Бердичевский перелез через бортик, грохнулся на пол – оказалось, что гроб стоял
на столе.
Не обращая внимания на боль во всем теле,
задвигал локтями и коленями, проворно пополз к двери. Перевалился через порог,
вскочил, захромал к речке.
– Лев! Николаевич! На помощь! Спасите! –
хрипло вопил товарищ прокурора, боясь оглянуться – что, если сзади несется над
землей черный, в остром колпаке? – Помогите! Я сейчас упаду!
Вот и мостик, вот и ограда. Лев Николаевич
обещал ждать здесь.
Бердичевский метнулся вправо, влево – никого.
Этого просто не могло быть! Не такой человек
Лев Николаевич, чтобы взять и уйти!
– Где вы? – простонал Матвей Бенционович. –
Мне плохо, мне страшно!
Когда от стены часовни бесшумно отделилась
темная фигура, измученный следователь взвизгнул, вообразив, что кошмарный
преследователь обогнал его и поджидает спереди.
Но нет, судя по контуру, это был Лев
Николаевич. Всхлипывая, Бердичевский бросился к нему.
– Слава… Слава Богу! Верую, Господи, верую!
Что же вы не отзывались? Я уж думал…
Он приблизился к своему соратнику и
забормотал:
– Я… Я не знаю, что это было, но это было
ужасно… Кажется, я схожу с ума! Лев Николаевич, милый, что же это? Что со мной?
Здесь молчавший повернул лицо к лунному свету,
и Бердичевский растерянно умолк.
В облике Льва Николаевича произошла странная
метаморфоза. Сохранив все свои черты, это лицо неуловимо, но в то же время
совершенно явственно переменилось.
Взгляд из мягкого, ласкового, стал сверкающим
и грозным, губы кривились в жестокой насмешке, плечи распрямились, лоб
пересекла резкая, как след кинжала, морщина.
