– Отчего же-с? Есть. Гостиница “Ноев ковчег”,
пансион “Земля обетованная”. А кто из дам желает вовсе от мужского пола
отгородиться, в “Непорочной деве” селятся. Благочестивейшее заведение, для
благородных и состоятельных паломниц. Плата невысока но зато от каждой
постоялицы жертвование в монастырскую казну ожидается, не менее ста целковых.
Кто триста и больше дает – личной аудиенции у архимандрита удостаивается.
Последнее сообщение, кажется, очень
заинтересовало будущую богомолицу. Она открыла новенький ридикюль, достала пук
кредиток (все еще весьма изрядный), стала считать. Служитель наблюдал за этой
процедурой с деликатностью и благоговением. На пятистах рублях клиентка
остановилась, беспечно сказала:
– Да, пускай будет “Непорочная дева”. – И
спрятала деньги обратно в сумочку, так их до конца и не сосчитав.
– Прислугу возьмете в нумер или отдельно-с?
– Как можно? – укоризненно покачала дама
своими бронзовыми кудряшками. – На богомолье – и с прислугой? Это что-то не
по-христиански. Буду всё делать сама – и одеваться, и умываться, и даже, быть
может, причесываться.
– Пардон. Не все, знаете ли, так щепетильны-с…
– Клерк застрочил по бланку, ловко обмакивая стальное перо в чернильницу. – На
чье имя прикажете оформить?
Паломница вздохнула, зачем-то перекрестилась.
– Пишите: “Вдова Полина Андреевна Лисицына,
потомственная дворянка Московской губернии”.
Дорожные зарисовки
Раз сама героиня нашего повествования, скинув
рясу, нареклась другим именем, станем так называть ее и мы – из почтения к
иноческому званию и во избе —
жание кощунственной двусмысленности. Дворянка
так дворянка, Лисицына так Лисицына – ей виднее.
Тем более что, судя по всему, в новом своем
обличье духовная дочь заволжского архипастыря чувствовала себя ничуть не хуже,
чем в прежнем. Нетрудно было заметить, что путешествие ей нисколько не в
тягость, а, наоборот, в приятность и удовольствие.
Едучи в поезде, молодая дама благосклонно
поглядывала в окошко на пустые нивы и осенние леса, еще не вполне сбросившие
свой прощальный наряд. В туристическом агентстве в комплимент к прочим покупкам
Полина Андреевна получила славный бархатный мешочек для рукоделья, уютно
разместившийся у нее на груди, и теперь коротала время, вывязывая мериносовую
душегреечку, которая непременно понадобится преосвященному Митрофанию в зимние
холода, особенно после тяжкого сердечного недуга. Работа была наисложнейшая, с
чередованием букле и чулочной вязки, с цветными вставками, и продвигалась
неблагополучно: петли ложились неровно, цветные нитки чересчур стягивались,
перекашивая весь орнамент, однако самой Лисицыной ее творчество, похоже,
нравилось. Она то и дело прерывалась и, склонив голову, разглядывала нескладное
произведение своих рук с явным удовольствием.
Когда путешественнице надоедало вязать, она
бралась за чтение, причем умудрялась предаваться этому занятию не только в
покойном железнодорожном вагоне, но и в тряском омнибусе. Читала
путешественница две книжки попеременно, одну в высшей степени уместную для
богомолья – “Начертание христианского нравоучения” Феофана Затворника, другую
очень странную – “Учебник по стрелковой баллистике. Часть вторая”, но с не
меньшим вниманием и интересом.
Ступив в Синеозерске на борт парохода “Святой
Василиск”, Полина Андреевна в полной мере проявила одну из главнейших своих
характеристик – неуемное любопытство. Обошла всё судно, поговорила с
рясофорными матросами, посмотрела, как отталкивают воду огромные колеса.
Заглянула в машинное отделение, послушала, как механик рассказывает желающим из
числа пассажиров о работе маховиков, коленчатых валов и котла. Специально надев
очки (которые после превращения заволжской монашки в московскую дворянку
передислоцировались с носа паломницы в перламутровый футляр), Лисицына даже
заглянула в топку, где страшно вспыхивали и стреляли раскаленные угли.
Потом вместе с другими любознательными, всё
сплошь лицами мужского пола, отправилась на обследование капитанской рубки.
Экскурсия устраивалась в целях демонстрации
новоараратского гостеприимства и благосердечия, простирающегося не только на
пределы архипелага, но и на корабль, носящий имя святого основателя обители.
Объяснения о фарватере, управлении пароходом и не-лредсказуемом нраве
синеозерских ветров давал помощник, смиренного вида монах в мухояровой скуфье,
однако Лисицыну куда больше заинтриговал капитан брат Иона – красномордый
густобородый разбойник в брезентовой рыбацкой шапке, самолично стоявший у руля
и под этим предлогом на пассажиров не глядевший.
Колоритный субъект совсем не походил на
чернеца, хоть тоже был одет в рясу, поэтому Полина Андреевна, не утерпев,
подобралась к нему поближе и спросила:
– Скажите, святой отец, а давно ли вы приняли
постриг?
Верзила покосился на нее сверху вниз, помолчал
– не отстанет ли? Поняв, что не отстанет, неохотно пророкотал:
– Пятый год.
Пассажирка немедленно переместилась к капитану
под самый локоть, чтобы было удобней беседовать.
– А кем были в миру?
Капитан тяжко вздохнул, так что сомнений быть
не могло: его бы воля, он отвечать на вопросы настырной дамочки не стал бы, а в
два счета выгнал бы ее из рубки, где бабам быть незачем.
– Тем и был. Кормщиком. На Груманте китов бил.
– Как интересно! – воскликнула Полина
Андреевна, ничуть не смущенная неприветливостью тона. – Потому, наверно, вас и
Ионой нарекли? Из-за китов, да?
Явив истинный подвиг христианского смирения,
капитан растянул рот в стороны, что, по очевидности, должно было означать
любезную улыбку.
– Не из-за китов, из-за кита. Усач лодку
хвостом расколотил. Все потопли, я один вынырнул. Он меня в самую пасть всосал,
усищами ободрал, да, видно, не по вкусу я ему пришелся – выплюнул. После шхуна
меня подобрала. Я в пасти, может, с полминуты всего и пробыл, но успел слово
дать: спасусь – в монахи уйду.
– Какая поразительная история! – восхитилась
пассажирка. – А всего удивительней в ней то, что вы, спасшись, в самом деле
постриг приняли. Знаете, этак многие в отчаянную минуту обеты Богу дают, да
потом редко кто исполняет.
Иона улыбку изображать перестал, сдвинул
косматые брови.
– Слово есть слово.
И столько в этой короткой фразе было
непреклонности пополам с горечью, что Лисицыной стало бедного китобоя ужасно
жалко.
