Близко, в какой-нибудь сажени, из тьмы
наплывала узкая черная фигура. Обомлевшая женщина явственно увидела
остроконечный колпак с дырками для глаз, заметила, как страшный силуэт
повернулся вокруг собственной оси, а потом раздался свист рассекаемого воздуха,
и на голову госпожи Лисицыной сбоку обрушился страшной силы удар.
Полина Андреевна опрокинулась навзничь, упав
спиной на лагранжев саквояж.
Новые грехи
В полной мере понесенный ущерб пострадавшая
смогла оценить лишь утром.
Под стеной коттеджа № 7 она пролежала без
чувств неизвестно сколько, в себя пришла от холода. Пошатываясь и держась за
голову, добрела до гостиницы – сама не помнила как. Не раздеваясь, упала на
кровать и сразу провалилась в тягостное, граничащее с обмороком забытье.
Пробудилась поздно, перед самым полуднем, и
села к туалетному столику – смотреть на себя в зеркало.
А посмотреть было на что. Непонятно, каким
образом бесплотный призрак, да еще с расстояния в сажень, сумел сбить Полину
Андреевну с ног, но удар, пришедшийся по виску и скуле, получился вполне
материальный: сбоку от левого глаза налился огромный густо-багровый
кровоподтек, расплывшись вниз и вверх чуть не на пол-лица.
Даже само воспоминание об ужасном и
мистическом происшествии отчасти поблекло, вытесненное скорбью по поводу
собственного безобразия.
Госпожа Лисицына малодушно повернулась к
зеркалу неповрежденным профилем и скосила глаза – получилось вполне пристойно.
Но потом снова обернулась анфас и застонала. Ну а если посмотреть слева, то
лицо, вероятно, и вовсе напоминало какой-то баклажан.
Вот она, краса плотская – прах и тлен; вся
цена ей – одна увесистая затрещина, сказала себе Полина Андреевна, вспомнив о
своем лишь на время отмененном монашеском звании. Мысль была правильная, даже
похвальная, но утешения не принесла.
Главное – как в этаком виде на улицу выйти? Не
сидеть же в нумере неделю, пока синяк не пройдет!
Нужно что-то придумать.
С тяжким вздохом и чувством вины Лисицына
достала из чемодана косметический набор – еще один комплимент от туристической
конторы “Кук энд Канторович”, полученный одновременно с уже поминавшимся
рукодельным саком. Только косметикой, в отличие от полезного мешочка, паломница
пользоваться, разумеется, не собиралась. Думала подарить какой-нибудь мирянке,
и вот на тебе!
Хороша инокиня, нечего сказать, мысленно
горевала Полина Андреевна, запудривая безобразное пятно. И еще завидовала
брюнеткам: у них кожа толстая, смуглая, заживает быстро, а рыжим при их
белокожести синяк – просто катастрофа.
Все равно получилось скверно, даже с
косметикой. В развратном Петербурге или легкомысленной Москве в этаком виде,
пожалуй, еще можно бы на улице показаться, особенно если прикрыться вуалью, но
в богомольном Арарате нечего и думать – пожалуй, побьют камнями, как
евангельскую блудницу.
Как же быть? В пудре выходить нельзя, без
пудры, с синяком, тоже нельзя. И время терять опять-таки невозможно.
Думала-думала и придумала.
Оделась в самое простое платье из черного
тибета. Голову повязала богомольным платком – потуже, до самых уголков глаз.
Высовывавшуюся часть синяка забелила. Если не приглядываться, ничего, почти
незаметно.
Прошмыгнула к выходу, прикрыв щеку платком.
Желтый саквояж несла с собой – оставить в нумере не рискнула. Известно, какова
в гостиницах прислуга – всюду нос сует, в вещах роется. Не приведи Господь,
обнаружит револьвер или протокол. Не столь уж велика ноша, рук не оттянет.
На улице богомолка опустила глаза долу и этак,
тихой смиренницей, дошла до главной площади, где еще вчера приметила лавку
иноческого платья.
Купила у монаха-сидельца за три рубля
семьдесят пять копеек наряд послушника: скуфейку, мухояровый подрясник,
матерчатый пояс. Чтоб не вызвать подозрений, сказала, что приобретает в
подношение монастырю. Сиделец нисколько не удивился – облачения братии
паломники дарили часто, для того и лавка.
Стало быть, приходилось затевать новый
маскарад, еще неприличней и кощунственней первого. А что прикажете делать?
Опять же, передвижение в обличье скромного
монашка сулило некоторую дополнительную выгоду, только теперь пришедшую Полине
Андреевне в голову.
Эту-то новую идею она и обдумывала,
высматривая подходящее место для переодевания. Шла улицами, где поменьше
прохожих, смотрела по сторонам.
То ли от последствий удара, то ли из-за
расстройства по поводу обезображенной внешности госпожа Лисицына пребывала
сегодня в каком-то нервическом беспокойстве. С тех самых пор, как вышла из
пансиона, не оставляло ее странное чувство, трудно выразимое словами. Словно
она теперь не одна, словно присутствует рядом еще кто-то, незримый – то ли
доглядывает за ней, то ли к ней присматривается. И внимание это было явно
злого, недоброжелательного толка. Ругая себя за суеверие и бабью
впечатлительность, Полина Андреевна даже несколько раз оглянулась. Ничего
такого не заметила. Ну, идут по своим делам какие-то монахи, кто-то стоит у
тумбы, читая церковную газету, кто-то наклонился за упавшими спичками. Прохожие
как прохожие.
А после о нехорошем чувстве Лисицына забыла,
потому что обнаружила отличное место для перемены обличья, и, главное, всего в
пяти минутах ходьбы от “Непорочной девы”.
На углу набережной стоял заколоченный павильон
с вывеской “Святая вода. Автоматы”. Фасадом к променаду, тылом к глухому
забору.
Полина Андреевна дощатую будку обошла, юркнула
в щель, и – вот удача – дверь оказалась закрытой на самый что ни на есть простейший
навесной замок. Предприимчивая дама немножко поковыряла в нем вязальной спицей
(прости, Господи, и за это прегрешение), да и проскользнула внутрь.
Там вдоль стенок стояли громоздкие
металлические ящики с краниками, а посередине было пусто. Сквозь щели между
досками просачивался свет, доносились голоса гуляющей по набережной публики. В
самом деле, место было просто замечательное.
Лисицына быстро сняла платье. Заколебалась,
как быть с панталонами? Оставила – подрясник длинный, будет не видно, да и теплее.
Ведь на дворе не июль.
Башмаки, хоть и мужеподобные, тупоносые, как
полагалось по последней моде, все же были щеголеваты для послушника. Но Полина
Андреевна припорошила их пылью и решила, что сойдет. Женщины в особенностях
иноческой обуви не разбираются, а монахи – мужчины и, значит, на подобные
мелочи ненаблюдательны, вряд ли обратят внимание.
