– А я слыхал, будто по нынешним временам никто
из братии кроме вас на остров плавать все равно не насмелится. Не посадят вас в
скудную, отче. Да и как узнают? Тут ведь нет никого.
И бумажку свою прямо в руку подпихивает, искуситель.
Взял Клеопа тинник, посмотрел на него,
задумался.
Тут вдруг и вторая бумажка образовалась,
словно сама по себе.
Рыжий бесенок ее насильно всунул в
нерешительные пальцы лодочника.
– Одним глазочком, а?
Монах развернул обе кредитки, любовно
погладил, тряхнул сивыми патлами.
– А у тебя двумя глазочками и не получится,
гы-гы! – заржал Клеопа, очень довольный шуткой. – Где физию-то обустроил, а? С
мастеровыми, поди, помахался? Тихий-тихий, а видно, что шельма. Из-за девок?
Ох, ненадолго ты в послушниках, Пелагий. Выгонят. Скажи, с мастеровыми? Из-за
девок?
– Из-за них, – потупив взор, сознался монашек.
– То-то. “Святым старцем стать хочу”, –
передразнил Клеопа, пряча полтинник и бумажки в пояс. – И на остров-то, поди,
из озорства восхотел? Не ври, правду говори!
– Так ведь любопытственно, – шмыгнул носом
Пелагий, окончательно входя в роль.
– А денег-то откуда столько? Из пожертвований
натырил?
– Нет, отче, что вы! У меня тятенька из
купечества. Жалеет, присылает.
– Из купечества – это хорошо. За проказы в
монастырь загнал? Ничего, раз жалеет, то смилостивится, обратно примет, ты жди.
Ну вот что, Пелагий. – Лодочник оглядел пустынный берег, решился. – Вообще-то
был случай в прошлом годе. Ободрал я себе всю десницу об морду отца Мартирия –
зубья он, пес смердящий, под кулак выставил. Так руку разнесло – грести
невмочь. Сторговался с Иезикилем-подметаль-щиком, чтоб пособил: я на одном
весле, он на другом… Три дни так плавали. Эх, была не была. Увидят – скажу,
снова рука заболела. Залезай!
А сам уж от исподнего полосу оторвал и на руку
наматывает.
Сели на весла, поплыли.
– Только гляди у меня, – строго предупредил
Клеопа. – Из лодки на остров ни ногой. Туда ступать одному мне дозволено. И
слушай в оба уха, что старец изречет – у меня башка стала дырявая, а повторять
он не станет. Иной раз, честно сказать, пока до отца эконома дойду, забываю.
Тогда вру что на ум взбредет.
Пелагий, гребя, всё поглядывал через плечо на
медленно подплывающий Окольний остров. Там было пусто, бездвижно: черные камни,
блеклая серая трава, прямые сосны торчали на макушке холма, словно вставшие
дыбом волосы.
Лодка ткнулась носом в песок. Брат Клеопа взял
корзинку с провизией, соскочил на берег. Напарнику погрозил пальцем: тихо, мол,
сиди.
Послушничек перевернулся на скамье, подпер
руками подбородок, раскрыл глаза широко-широко – одним словом, приготовился.
И увидел, как один из черных валунов вдруг
шевельнулся, будто разделившись на две части, большую и поменьше. Та, что
поменьше, распрямилась и предстала глухим черным мешком, сверху остроконечным,
снизу пошире.
Мешок медленно двинулся вниз, к полосе прибоя.
Пелагий разглядел две руки, посох, белую схиигуменскую кайму вдоль облачения и
под самой верхушкой куколя – череп со скрещенными костями. Рука отрока сама
потянулась перекреститься.
Лодочник привычными движениями выложил на
плоский камень привезенное: три малых хлеба, три глиняных крынки, мешочек соли.
Потом подошел к старцу, ткнулся губами в желтую костлявую руку и был
благословлен крестным знамением.
Пелагий сидел в лодке, весь съежившись. Череп
с костями, конечно, смотрелся жутко, но хуже всего были дырки на закрытом лице,
сквозь которые смотрели два блестящих глаза – прямо на послушника. Но и того
безликому старцу Израилю показалось мало. С трудом ступая, он подошел к самой
лодке, встал напротив оробевшего монашка и некоторое время разглядывал его в
упор – должно быть, отвык видеть иных посланцев из внешнего мира кроме Клеопы.
Лодочник пояснил:
– Это я руку зашиб, одному не угрести. Схимник
кивнул, по-прежнему глядя на новичка. Тогда Клеопа, кашлянув, спросил:
– Какое будет нынче речение?
Пелагию показалось, что черный человек
вздрогнул, словно выйдя из задумчивости или оцепенения. Повернулся к монаху, и
раздался низкий, сипловатый голос, очень ясно, с промежутками между словами,
проговоривший:
– Ныне – отпущаеши – раба – твоего – смерть.
– Ох ты, Господи, – испугался чего-то Клеопа и
суетливо закрестился. – Ну теперь жди…
Поспешно полез назад в лодку, толкнув ногой
берег.
– Чего это, дяденька? – спросил отрок,
оглядываясь на святого старца (тот опирался на посох, стоял неподвижно). – Это
он что такое про смерть сказал, а?
– Леший тебе “дяденька”, – огрызнулся
озабоченный чем-то Клеопа. – Налегай на весло-то, налегай! Вот те на, вот те и
сплавали!
И только уже у самого ханаанского берега
объяснил:
– Если сказано: “Ныне отпущаеши раба твоего” –
стало быть, один из схимников преставился. Завтра на его место другого повезу.
Заждался уж отец Иларий-то. Нынче же вечером отпоют его и в Прощальную часовню
отведут, в одиночестве с миром прощаться – куколь зашивать, дырки в нем резать.
А чуть свет повезу живого к мертвым… Эх, и что людям на свете не живется! –
Клеопа покачал косматой башкой. – Но старец-то, Израиль-то, каков! Это он,
считай, семерых уже пережил. Знать, богато нагрешил, не допускает пока к Себе
Господь. Кто ж у них преставился-то? Старец Феогност или старец Давид? Как
речено было, в точности?
– “Ныне отпущаеши раба твоего смерть”, –
повторил Пелагий. – А “смерть”-то зачем прибавлена?
Клеопа шевелил губами, запоминая. На вопрос
только плечами пожал: не нашенского ума дело.
Ну что еще рассказать о происшествиях этого
дня?
Разве что про домик бакенщика, хотя это будет
уж совсем непонятно.
Распрощавшись с лодочником, Пелагий обратно в
город пошел не сразу, а сначала прогулялся бережком до одинокой бревенчатой
избушки – той самой, недоброй, что уже не раз возникала в нашем повествовании.
Идти от Постной косы было всего ничего: сотню шагов до Прощальной часовни, да
потом еще шагов полтораста.
Послушник обошел неказистый домик кругом,
заглянул внутрь через пыльное окошко. Щекой прижался к стеклу, стал водить
пальцем по грубо накарябанному восьмиконечному кресту. Сказал одно-единственное
слово: “Ага”.
