Пелагию так не терпелось поскорей на Окольний,
что он всё частил веслом, загребал сильней нужного, из-за чего лодку
заворачивало носом. В конце концов за бестолковое усердие получил от брата
Клеопы подзатыльник и пыл поумерил.
Схиигумен ждал на берегу. Про микстуру
Пелагий, похоже, угадал верно – старец взял бутылочку и кивнул. А сказал
послушнику вот что:
– Не печалися здрав есть монакум. Монашек
кивнул, будто именно эти слова и ожидал услышать.
– Ну, слава Господу, вроде болящему получшало,
– говорил на обратном пути Клеопа. – Ишь как Давида-то обозвал – “монахум”.
Чудит святой старец… Что завтра-то, придешь? – спросил лодочник у странно
молчаливого нынче отрока.
Тот как не слышал.
Это, стало быть, было в “бледно-палевый” день,
а потом настал день последний, когда всё закончилось.
Столько в этот последний день всякого
произошло, что помогай Господь не сбиться и ничего не упустить.
День последний. Утро
Начнем обстоятельно, прямо с утра.
В девятом часу, когда еще толком не рассвело,
с озера донесся протяжный гудок – это прибыл из Синеозерска пароход “Святой
Василиск”, с новым капитаном, из наемных. Госпожа Лисицына к этому времени уже
попила кофей и сидела перед зеркалом, с удовольствием разглядывая свое
совершенно чистое лицо. Повернется то так, то этак, всё не нарадуется.
Пароходный гудок она слышала, но значения не придала.
А зря.
После унылого, раскатистого сигнала миновал
какой час, ну, может, чуть больше, и в комнату к Полине Андреевне, которая за
это время успела позавтракать, одеться и уже готовилась ехать навещать
Бердичевского, постучал монах, келейник архимандрита Виталия.
– Высокопреподобный отец настоятель просит вас
к нему пожаловать, – поклонился чернец и вежливо, но непреклонно присовокупил.
– Сей же час. Карета ждет.
На вопросы удивленной богомолицы отвечал
уклончиво. Можно сказать, вовсе не отвечал – так, одними междометиями. Но по
виду посланца Лисицына предположила, что в монастыре стряслось что-нибудь
необычайное.
Не хочет говорить – не нужно.
Поколебавшись, брать ли с собой саквояж, все
же оставила. Ехать в монастырь с оружием смертоубийства сочла кощунством. В
убережение от любопытной прислуги замотала револьвер в кружевные панталончики и
засунула на самое дно. Поможет ли, нет – Бог весть.
Доехали быстро, в десять минут.
Выйдя из экипажа и оглядев монастырский двор,
Полина Андреевна удостоверилась: точно, стряслось.
Монахи не ходили степенно, уточкой, как в
обыкновенное время, а бегали. Кто мел и без того чистую мостовую, кто тащил
куда-то перины и подушки, а удивительнее всего было видеть, как в соборную
церковь протрусили, подобрав рясы, певчие архимандритова хора во главе с
пузатым и важным регентом.
Что за чудеса!
Провожатый повел даму не в настоятельские
палаты, а в архиерейские, которые предназначались для наиважнейших гостей и в
обычное время пустовали. Тут в сердце Полины Андреевны что-то шевельнулось,
некоторое предчувствие, но сразу же было подавлено как несбыточное и чреватое
разочарованием.
А все ж таки оно не обмануло!
В трапезной солнце светило из окон в лицо
вошедшей и в спины сидящим за длинным, накрытым белой скатертью столом, поэтому
поначалу Лисицына увидела лишь контуры нескольких мужей, пребывающих в чинной
неподвижности. Почтительно поклонилась с порога и вдруг слышит голос отца
Виталия:
– Вот, владыко, та самая особа, которую вам
угодно было видеть.
Полина Андреевна быстро вытащила из футляра
очки, прищурилась и ахнула. На почетном месте, в окружении монастырского
начальства, сидел Митрофаний – живой, здоровый, разве что немножко осунувшийся
и бледный.
Архиерей осмотрел “московскую дворянку” с
головы до ног взглядом, не предвещавшим хорошего, пожевал губами. Не
благословил, даже не кивнул.
– Пускай с нами откушает, я с ней после
поговорю.
И повернулся к настоятелю, продолжив
прерванную беседу.
Лисицына села на самый край ни жива ни мертва
– и от радости, и, конечно, от страха. Отметила, что седины в бороде
преосвященного стало больше, что щеки запали, а пальцы сделались тонки и слегка
подрагивают, чего раньше не водилось. Вздохнула.
Брови епископа сурово похаживали вверх-вниз.
Понятно было, что гневается, но сильно ли – на глаз не определялось. Уж Полина
Андреевна смотрела-смотрела на своего духовного отца молящим взором, но
внимания так и не удостоилась. Заключила: гневается сильно.
Снова вздохнула, но менее горько, чем в первый
раз. Стала слушать, о чем говорят архиерей и настоятель.
Беседа была отвлеченная, о богоспасаемой
общине.
– Я в своих действиях, ваше преосвященство,
придерживаюсь убеждения, что монах должен быть как мертвец среди живущих.
Неустанные труды во благо общины да молитвы – вот его бытование, и больше
ничего не надобно, – говорил Виталий, видно, отвечая на некий вопрос или, может
быть, упрек. – Оттого я с братией строг и воли ей не даю. Когда постриг
принимали, они сами от своей воли отказались, во славу Божию.
– А я с вашим высокопреподобием согласиться не
могу, – живо ответил Митрофаний. – По-моему, монах должен быть живее любого
мирянина, ибо он-то и живет настоящей, то есть духовной жизнью. И вы к своим
подопечным должны с почтением относиться, ибо каждый из них – обладатель
возвышенной души. А у вас их в темницу сажают, голодом морят, да еще, говорят,
по мордасам прикладывают. – Здесь владыка метнул взгляд на дородного инока, что
сидел справа от архимандрита – Полина Андреевна знала, что это грозный отец
Триадий, монастырский келарь. – Такое рукоприкладство я попустить не могу.
– Монахи – они как дети, – возразил
настоятель. – Ибо оторваны от обычных земных забот. Мнительны, суелюбопытны,
невоздержанны на язык. Многие сызмальства в обительских стенах спасаются, так в
душе дитятями и остались. С ними без отеческой строгости невозможно.
Преосвященный сдержанно заметил:
