Не знаю и даже не предполагаю, что за
чудовищные фантазии владеют этим помраченным рассудком. Не намерен ли он
умертвить и двух остальных схимников?
Дойдя до этой мысли, я чуть было вновь не
бросилась к Вам в комнату. Ведь речь шла о жизни людей, Вы бы меня извинили!
Нужно немедля отправиться в скит и изобличить самозванца!
Я уж даже взялась за ручку двери, но здесь меня
охватило сомнение.
А что если я ошибаюсь? Вдруг Лямпе на Окольнем
острове нет, а я побужу Вас нарушить уединенность святого скита! Последствия
такого кощунства будут ужасны. Ведь восемь столетий туда не ступала нога
постороннего! Такого кощунства архиерею не простят. Вас растопчут, растерзают,
осрамят – уж отец Виталий расстарается. Какая будет потеря для губернии! Да что
губерния – для всей православной церкви!
А с глупой любопытной бабы какой спрос? Ну,
вышлют с позором на первом же пароходе, вот и вся кара.
Поэтому я решила вот что. Сейчас заеду в
город, переоденусь послушником. Потом отправлюсь на Постную косу, там привязана
лодка брата Клеопы. Как стемнеет (а темнеет теперь рано), поплыву на Окольний –
Бог даст, никто меня с берега не увидит.
Проверю в скиту свое предположение, и назад.
Если ошиблась – ничего страшного. Старцу Израилю не хватит всего Писания, чтобы
наябедничать ново-араратским о моей неслыханной дерзости – по одному-то слову в
день. Да они, тугодумы, еще и не сообразят.
Очень может быть, что я вернусь еще до того,
как Вы выйдете из комнаты Матвея Бенционовича, надеюсь, воскрешенного к жизни
Божьей милостью и Вашим мудросердием.
Не ругайте меня.
Ваша дочь Пелагия.
День последний. Вечер
Последние строки письма Митрофаний читал,
схватившись рукой за бороду, а когда окончил, заметался по комнате – кинулся к
двери, остановился, повернулся к Бердичевскому.
– Ай, беда, беда, Матвей! Ах, отчаянная
голова, в скит отправилась! За меня, вишь, убоялась! Что в кощунстве обвинят!
Не кощунства страшиться нужно, а того, что убьет он ее!
– Кто убьет? Кого? – удивился Матвей
Бенционович, с отвычки еще не очень хорошо соображавший, да и как было
сообразить, если письма не читал?
Преосвященный сунул ему письмо, а сам бросился
к доктору:
– Скорей, скорей туда! Что ему еще одно
убийство!
– Да кому “ему”? – Не мог взять в толк и
Коровин.
– Физику вашему, Лямпе! Он и есть Черный
Монах, теперь доподлинно установлено! И убийца тоже он! На Окольней острове
спрятался! А Пелагия, то бишь Лисицына, туда поплыла! Прямо в волчью пасть!
Товарищ прокурора, не успевший как следует
вчитаться в письмо, недоверчиво покачал головой:
– Лямпе на Окольней острове? Что вы, отче, он
вовсе не там!
– А где? – обернулся Митрофаний.
– Там, – махнул рукой Бердичевский вниз. – Под
землей.
Владыка так и замер. Неужто недолечил? Или
снова бред начался?
– То есть, я хочу сказать, в подвале, –
пояснил Матвей Бенционович. – Он себе с некоторых пор еще одну лабораторию
оборудовал. Там и работает. Я ему помогал вниз листы металлические носить, с
крыши отодранные. Сергей Николаевич мне что-то про эманацию толковал, какие-то
у него опасные опыты, да я ничего не понимал, в оцепенении был. И приборы все
теперь в подвале. Он оттуда почти не выходит. Может, раз за день выглянет,
кусок хлеба съесть, и снова вниз.
Говорил следователь медленно, нелегко подбирая
слова – видно, не совсем еще оправился, но на сумасшедшего был непохож.
– Где этот подвал? – спросил епископ у
доктора, не зная, верить ли сказанному. Может, и подвала никакого нет?
– Вон там, пожалуйте за мной.
Донат Саввич повел остальных в прихожую, оттуда
в кладовку, а из кладовки, по каменной лестнице, вниз. Было темно, ассистент
зажег спичку.
– Вот дверь. Но там было пусто, и никакой
лаборатории…
Не договорив, Коровин потянул ручку, и из
проема заструился неземной красноватый свет. Донеслось тихое пощелкивание,
звякнуло стекло.
Митрофаний заглянул внутрь.
У длинного стола, уставленного аппаратами и
инструментами неясного назначения, склонилась маленькая фигура в просторной
блузе. Под потолком горел фонарь, обмотанный красным фуляром, – отсюда и
диковинное освещение.
Человечек, скрючившийся над столом, смотрел
через какой-то хитрый микроскоп на тисочки, в которых была вертикально зажата
черная металлическая пластинка. За пластинкой на специальной подставке стояла
пустая колба. Нет, не пустая – на самом донышке поблескивала крошечная горка
какого-то порошка или, может, мелкого песка.
Исследователь был так увлечен своими
наблюдениями, что не расслышал шагов. Вид у него был чудной: на голове пожарная
каска, к груди привязан цинковый таз – обычный, в каких стирают белье.
– Так вот куда каска с пожарного щита
подевалась, – вполголоса сказал ассистент. – Ко мне Фролов приходил, жаловался.
Я вас, Донат Саввич, из-за ерунды беспокоить не стал.
Не ответив помощнику, Коровин шагнул вперед и
громко позвал:
– Господин Лямпе! Сергей Николаевич! Что это
за тайны подземелья?
Маленький человек оглянулся, замахал на
вошедших руками:
– Вон, вон! Нельзя! Ее ничем не остановишь!
Ничем! Железо пробовал, медь пробовал, сталь, олово, теперь вот цинк – как нож
через масло! Буду жесть. – Он показал на кусок кровельной жести, лежащий на
краю стола. – Потом свинец, потом серебро! Что-то ведь должно ее удерживать!
Рядом с жестью действительно поблескивал лист
тусклого металла и – гораздо ярче – серебряный поднос.
– Так, – констатировал Коровин. – Поднос
похищен из моего буфета. Да у вас, Лямпе, ко всему букету патологий еще и
клептомания! Стыдитесь, Сергей Николаевич. А еще апологет нравственности.
Физик смутился, забормотал невнятное:
– Да, нехорошо. Но где же? Время! Ведь никто,
ни один! Всё сам! А еще золота бы. Я на золото очень. И металлы родственные!
Или уж прямо платину, чтоб подобное подобным. Но где, где?
Митрофаний вышел вперед, воззрился на
тщедушного Лямпе сверху вниз. Густым, не допускающим ослушания голосом сказал:
– Я вам, сударь, вопросы задавать буду. А вы
отвечайте внятно, без утайки.
