Слезный комок внутри набух горько-соленой болью, но слез не было. Надо что-то делать, движения производить руками-ногами, хоть какие-то, иначе этот слезный комок лопнет и обратит ее в соляной столб. Неправильно будет, если Никита придет, а она сидит на кухне горестной мумией. Надо же вещи его собрать… Да, она же передала ему через Татку, чтобы пришел и вещи свои забрал!
Хотя, если по справедливости, – дались ей Никитины вещи… Пусть сам собирает, почему она? Но с другой стороны – есть в этой процедуре что-то гневно-спасительное, вроде последних ошметков поруганной гордости. Можно выплеснуть в чемодан вместе с рубашками свою обиду и ярость. И закрыть чемодан на все замки. И даже на ключ. И поставить на этом точку, как символ. Он позвонит в дверь, а она ее распахнет – на тебе чемодан! Свободен! И ни слова больше, ни звука! Уходи, чтоб глаза мои тебя не видели!
Да, так легче, чем первой отсюда бежать с чемоданом. Глупо звучит, но легче.
Звонок в дверь прозвенел, когда Нина аккурат застегнула «молнию» на чемодане. Кроме того, еще и сумка спортивная набралась, черная, кожаная, на длинном ремне. Нина взвалила ее на плечо, вытянула ручку у чемодана, выволокла все это хозяйство в прихожую. Прежде чем открыть дверь, зачем-то мельком глянула в зеркало. Да, видок еще тот… Лицо бледное, злое, под глазами синева, над верхней губой некрасиво застыли капельки испарины. Смахнула их указательным пальцем, потрясла головой, расправляя по плечам волосы. То есть прихорошилась слегка. Зачем?.. Вещи же только отдать… И все. И никогда его не увидеть больше. С глаз долой, из сердца вон.
Повернула рычажок замка, дернула дверь на себя, глянула Никите в глаза. Как самой показалось, ожгла гневом. Но лицо его вовсе не было виноватым, скорее, гуляло по нему выражение веселой досады. Будто ждал ее улыбки, чтобы рассмеяться наконец, не сдерживаясь.
– Вот твои вещи. Я все собрала. Уходи! – указала на чемодан с сумкой гневным перстом.
Слишком картинно получилось, как в дурном сериале. И с гневом перебрала чуток, но в общем и целом… Лицо сохранила. Так ей показалось по крайней мере. И застыла в надменно-нетерпеливой позе – сейчас, как всегда, объяснения-извинения из него попрут… Знаем, знаем… Интересно, что на этот раз придумает? Когда и придумывать-то, собственно, нечего?
– Вещи собрала, говоришь? – оперся плечом о косяк, задумчиво оглаживая подбородок ладонью. – Что ж, спасибо, конечно. Может, это и к лучшему. В том смысле, если все так получилось…
– А как, как получилось? Ты не ожидал, что я вдруг у Татки нарисуюсь, да? Впервые я такую самостоятельность проявила? А раньше тебя устраивало, что принимаю твое вранье на веру?
– Да. Устраивало.
– Значит, ты меня все время обманывал? Но зачем же, Никит?.. Зачем тогда было вместе жить, не понимаю… Или тебе, как ты говоришь, со мной комфортно было? Хорошая девочка, послушная, да? Любит, всякому вранью верит, ничего взамен не требует…
– Это ты-то – не требуешь?
– А что, требую разве?
– Нет. Ты не требуешь. Ты напролом прешь. Ты назойливо преподносишь себя как самую главную и единственную женщину в жизни. А от этой молчаливой назойливости так устаешь, Нин… От этих горячих завтраков, от идеально постиранных и наглаженных рубашек, от твоей податливости…
Смысл его обидных, ужасных слов доходил до нее будто с опозданием, как эхо. Начало каждой последующей фразы ускользало, чтобы вернуться и уколоть неожиданностью – больнее, еще больнее! Впрочем, боли Нина не чувствовала, было только предчувствие боли, как в первую секунду ожога. Настоящая боль, она знала, потом нахлынет.
– …Ну, я не знаю, как объяснить! – продолжал Никита вполне спокойно. – Куража в тебе нет, Нинуль, понимаешь? И каприза. И стервозной изюминки тоже нет. Прости, конечно. Я не очень сейчас тебя обидел, надеюсь?
– Да я все равно не очень понимаю, что ты говоришь, Никит. Температура у меня, лихорадка. Все туманом перед глазами плывет. В общем, давай проваливай поскорее, больше видеть тебя не могу. Да и устала, если честно. Лечь хочу.
– Что ж, ладно… – шагнул он к чемодану, вытянул из него ручку. Наклонился, подхватил за ремень сумку, набросил на плечо. Глянув ей в глаза, произнес почти с теплотой: – Прощай, Нинуль… И спасибо тебе за все. Чего греха таить, мне и впрямь с тобой хорошо было.
– Да. Я помню. Офигенно комфортно.
– Не злись… Давай будем помнить только хорошее. А в квартире можешь пожить еще, если хочешь. Я за два месяца вперед заплатил, так что…
– Нет, спасибо. Я скоро уеду.
– Ну, как хочешь. Как говорится, здоровья тебе и счастья в личной жизни.
– Спасибо. И тебе не хворать.
– Да, будем стараться…
Не расплакаться, думала Нина, только бы не расплакаться, пока он возится в дверях со своим чемоданом!
Все, можно захлопнуть дверь…
Слез после того, как Никита ушел, не было. Только ужасно больно было в груди, будто там дыра образовалась, и свистел в нее черный ветер. То ледяной, то обжигающе горячий. Нина рухнула в постель, обхватила себя руками, съежилась, застонала. Вот бы уснуть как-то… Говорят, с бедой надо переспать, а утром она уже и не бедой кажется. Просто – переменой в жизни…
* * *
Все воскресенье она провалялась в постели, силой загоняя себя в дремоту. Хотя – какая уж там дремота… Наивный самообман, только и всего. А на самом деле – ждала. Чутко ждала – сейчас, вот сейчас заверещит дверной звонок… Она откроет – а за дверью Никита. Прости, Нинуль, я свинья, обидел тебя.
Нет, она его не впустит, конечно. И не простит. Разве можно такое простить? Да еще после всего сказанного… Как бишь там? Она назойливо себя преподносит? Куража в ней нет? Стервозной изюминки?
Да, и правда, нет. Ни куража, ни стервозности. Зато любви много и преданности. Да и вообще, разве можно эти определения на чаши весов сваливать? И упрекать человека в отсутствии того, чего ему природа не дала? А может, и слава богу, что не дала? Вон их сколько сейчас, этих куражных и стервозных… Куда ни плюнь, обязательно в стерву попадешь. Тоже, нашел чем упрекнуть… Вот придет сейчас, а она скажет – давай выкатывайся! Иди к своим куражным-стервозным!
Никита не пришел. И не позвонил. Кто угодно звонил, только не Никита. Мама звонила, Настька, Танька… И каждый раз она вздрагивала, глядя на экран дисплея. И не пыталась скрыть нотки злого разочарования в голосе:
– Да, мам… Нет, не приеду сегодня. Да почему – не отпускает… Я ж не в тюрьме, чтобы меня не отпускать! Да не злюсь я, мам… Болею просто. Да, немного простыла… Все, пока, я потом тебе перезвоню, позже…
Нина нажала на кнопку отбоя, отругала себя запоздало – мать-то при чем? И тут же поймала себя на мысли – а ведь не хочется возвращаться в родительскую квартиру. Ой как не хочется. Потому что вопросы будут – что да как, да почему. Мама еще туда-сюда, может, и смолчит, а папину грозную бесцеремонность никто не отменял. Обязательно вылезет со своей злой досадой – я ведь предупреждал, мол! Попользуется тобой и бросит! Не умеет папа молча за дочку переживать, не объяснишь ему, что это неправильно. Тоже, наверное, природа. Тоже наивная любовь нараспашку.
