– В смысле? – обернулась Нина испуганно, чуть не выронив тарелку из руки. – В каком смысле я первая, не поняла?
– Так в каком смысле, в обыкновенном… Ну не в том, конечно, что он евнухом до тебя жил! Просто у него и девок-то по-серьезному не было. Все говорил – я свою единственную жду, мам… Помню, мне еще крестная Витькина говорила, царствие ей небесное… Где ж та девка, мол, которая ногами к богу спит да об этом пока не знает?
– И где? – спросила Нина рассеянно, окуная тарелку в горячую воду.
– Так ты и есть та самая девка. Не поняла, что ль? Мне Витька по телефону так и сказал – невесту, мама, везу… Когда свадьбу-то наметили? Лучше бы на конец лета, на август, там уже и овоща будет всякого полно, и солений-варений…
– Да мы как-то… Еще не решали ничего, знаете…
– Ну, так решайте быстрее. Свадьба – оно дело такое, с бухты-барахты не провернешь. О, а вот и Витька идет… – произнесла она с любовью, глянув в окно. – Какой он у меня все-таки справный, ладненький весь… Ну, хозяйничайте тут, а я пойду, прилягу, не буду под ногами болтаться.
Ушла, держась за поясницу и постанывая.
– Что, заговорила тебя мамка, да? – вскоре заглянул на кухню Витя.
– Да ничего, терпимо. Только, Вить… Она ведь уже о свадьбе толкует…
– Да ладно, не обращай внимания. Я понял, что мы не торопимся. Да и зачем торопиться, правда? Наше от нас никуда не уйдет… Я подожду, когда ты сама…
– Что – я сама?
– Ну, отмашку мне дашь. Мы же так вроде с тобой договорились?
– Да, так.
– Ну и ладно. Пойдем, я тебе дом покажу, участок… Двадцать две сотки, представляешь? Целая усадьба!
– Пойдем…
На участке задорно пахло оттаявшей весенней землей и навозом. Ветер приносил со стороны сарая еще и запах свежеструганых досок, и вся эта какофония должна была взывать как минимум к душевному оптимизму. У Вити, например, точно взывала. Широко по-крестьянски расставив ноги, Витя оглядывал свои владения, потом сплюнул некрасиво сквозь зубы, проговорил, как показалось Нине, немного злобно:
– Работы, блин… Надо пахать и пахать… Когда, спрашивается?
* * *
Так и пошло с начала мая – каждые выходные Витя уезжал в Сидельниково. Все время звал Нину с собой, и приходилось выдумывать какие-нибудь обстоятельства под лозунгом – прости-прости, никак не получается… Я бы очень хотела, но…
Нет, не боялась она полевых работ. И мама у Вити была милейшая, добрейшая женщина. Просто Нина вдруг полюбила выходные проводить в абсолютном одиночестве. Ничего не делала, бродила по жалкому пространству съемной квартиры, отпускала себя из состояния странного напряжения, накопившегося за неделю. И задавала себе вопросы – откуда оно взялось, это напряжение? Может, Витя ее раздражает, и надо прекратить все, пока не поздно? И отвечала сама себе – ведь нет… Нормально ей с Витей, надежно, тепло, вполне приемлемо. Да, любви к нему нет, конечно. Но, может, ее больше никогда и не будет? Может, весь ресурс на любовь Никита вычерпал, и что ж теперь, вообще от женской жизни отказаться? Да назло Никите и не надо отказываться! Ничего, еще и любовь к Вите проснется, надо лишь подождать немного… Ну, еще чуть-чуть…
Да. Любовь-морковь, редька с хреном. И ну ее, эту любовь, вообще…
Звонок в дверь прозвенел ранним воскресным вечером, короткий, тревожный. Нина вздрогнула – кто? Вите еще наверняка рано… Он обещал после десяти приехать. Подошла к двери на цыпочках, заглянула в глазок, и сердце обмерло…
Никита. Руки затряслись, никак не получалось повернуть рычажок замка. Кроме нахлынувшего волнения, ударило по сердцу еще что-то беспокойное, похожее на предчувствие беды…
Распахнула дверь, в первую секунду с жадностью оглядела его всего, беспокойным жестом отбросив назад свесившиеся на лицо волосы. Потом произнесла хрипло:
– Чего тебе? Зачем ты пришел? Забыл что-нибудь?
– Можно, я пройду, Нин? Дай мне воды… Очень пить хочется.
Голос больной, вымученный какой-то. И выглядит ужасно плохо. Бледный, небритый, под глазами круги…
На кухне вяло опустился на табурет. Нина поставила перед ним стакан с водой, Никита схватил, принялся пить с жадностью. Край стакана звякнул о зубы, вода расплескалась. Подавился, захлебнулся, закашлялся натужно…
– Никит, что-нибудь случилось, да? Ты… Ты сам на себя не похож…
– Да, Нин, случилось. У меня мама умерла.
На секунду Нине показалось, будто чья-то жесткая рука схватила ее за горло. Звук на вдохе получился сначала сипло надорванным, потом дошел до верхней визгливой ноты, застыл… И пошел вниз, и даже удалось на выдохе вытолкнуть из горла хрипло отчаянное:
– Когда?! Когда это случилось, Никита?
– Давно. Еще в начале апреля. А какое сегодня число, Нин?
– Одиннадцатое мая… А… А от чего она…
И снова захрипело в горле, будто невидимая рука пришла в ярость – молчи, не смей спрашивать, от чего умерла его мать! Тебе ли не знать, от чего…
– Врачи сказали, у нее был банальный сердечный приступ. Просто в тот момент никого дома не оказалось. Утром это было, где-то около десяти часов… Она упала, не дотянулась до телефонной трубки… Как все глупо, как ужасно несправедливо, Нин, правда?
– Господи, я не хотела… Никита, господи, я не…
Нина всхлипнула, прижала кулаки ко рту, вцепившись зубами в костяшки пальцев. Тряхнула головой, и волосы упали на лицо, как спасительное покрывало – только бы не глядеть ему в глаза… До уха донесся слабый, чуть досадливый голос Никиты:
– Да при чем тут ты… Слушай, не гони меня, а? Я дома совсем не могу, мне там плохо…
– Конечно, конечно… Живи здесь, сколько надо… А я уйду…
– В смысле – уйдешь? Куда – уйдешь? Я же к тебе пришел…
– Ко мне?! – всхлипнула Нина, снова откинув волосы с лица. – Как это – ко мне?
– Да так… Я за это время многое понял, Нин. Повзрослел, наверное. Ты меня прости, я очень сильно тебя обидел… Думаю о тебе, вспоминаю нашу здесь жизнь… Вел себя, как свинья… А ведь мне очень хорошо было с тобой! Ни с кем и никогда так хорошо и тепло не было…
– Не надо, Никита! Ну, прошу тебя, не надо! – подавшись к нему, прорыдала Нина глухо.
И остановилась с протянутыми руками, не решаясь обнять. В голове прозвенело колоколом – права не имеешь.
Он сам протянул руки, обнял ее за талию, не вставая со стула, притянул к себе, прижался лицом к груди. Обхватила его голову руками, коснулась щекой затылка… И затряслись в общем рыдании, почти в унисон. Никита прижался к ней еще крепче, как прижимается испуганный ребенок к матери. Да если б он знал, если бы знал…
Наконец поднял на нее бледное заплаканное лицо, шмыгнул носом – тоже как ребенок. И произнес немного искательно:
