Да, тогда их квартира считалась коммунальной, вторую комнату занимали соседи – тетя Ляля и дядя Петя Михеевы. Лялечка с Петечкой, как они сами себя называли. Отец их терпеть не мог. Называл почему-то спекулянтами. А мать терпеливо объясняла: это раньше, Ниночка, всех подлых торгашей так называли, которые пользовались временными трудностями по недостатку некоторых товаров и продавали их из-под полы, и за это их могли строго наказать, даже в тюрьму посадить. А теперь времена другие, Ниночка, теперь все можно, потому эти «подлые» и вылезли из всех щелей на солнышко. А папе это очень не нравится, понимаешь, Ниночка? Потому что это несправедливо, это нетрудовой доход, как говорит папа. У станка не стоять, до седьмого пота не вкалывать… Понимаешь?
Нина не понимала. Ну, подумаешь, торгует дядя Петя Михеев джинсами и курточками на стихийном рынке, что расположился на площади у кинотеатра, и пусть себе! Тоже ведь не большая радость – весь день торговать. Таскать на плечах эти огромные клетчатые баулы. Тем более про дядю Петю Михеева язык не поворачивался сказать – подлый. Наоборот, он был добрым. Шла от него какая-то особенная веселая сила, и тетя Ляля смотрела на него тоже всегда весело. И улыбалась, и в щеку нежно целовала, когда он по утрам на свои «подлости» уходил. Мать, например, папу никогда не целовала. И духами от нее, как от тети Ляли, не пахло. А пахло хозяйственным мылом и щами с кислой капустой.
Да что там – запахи… Это вообще были разные миры – их комната в сравнении с комнатой тети Ляли и дяди Пети. В их комнате почему-то всегда было мрачно, а в соседской – светло, хоть и выходили окнами на одну сторону. Может, потому, что в соседской комнате всегда музыка играла? И не какая-нибудь развеселая про «три кусочека колбаски», а та самая, которую хочется слушать, замерев и оробев у дверей…
– Ну, чего замерла, Ниночка? Тебе «Роллинг Стоунз» нравится, да? Или больше «Пинг Флойд»? – улыбалась из дверей приветливая тетя Ляля. – Заходи, не стесняйся! Мне тоже «Пинг Флойд» больше нравится. Это хорошо, что ты хорошую музыку чувствуешь. Не все потеряно, значит.
Она не понимала, что это значит – не все потеряно. Да, музыка была действительно хорошая, завораживала ее детскую душу. Притягивала к себе. Нина заходила, садилась тихо на диван, слушала. И в то же время сторожила чутко, не хлопнет ли входная дверь – вдруг мать или отец вернутся…
– Нин, а ты книжки какие-нибудь читаешь?
– Нет, теть Ляль. Я же маленькая еще. Осенью только во второй класс пойду!
– Ничего себе, маленькая! Да я в твоем возрасте уже вовсю «Анну Каренину» шуровала! Правда, не понимала ничего, но все равно. Интерес-то был! Неужели тебе читать неинтересно?
– Я не знаю, теть Ляль. Мама с папой книжки не покупают. Говорят, от них пыль в комнате.
– Да знаю я про твоих маму с папой. Маме для чтения журнала «Работница» вполне достаточно, а папе… О папе – вообще помолчу. Просто мне тебя жалко, Нин. Ты что, и впрямь в свои семь лет ни одной книжки не прочла?
– Нет…
– А дома что, вообще-вообще никакого чтива нет?
– Нет… Папа раньше газеты читал, а теперь забросил. Говорит, в них неправду пишут. А мама – да, мама журнал «Работница» иногда читает. И еще журнал «Крестьянка».
– Что ж, понятно… Куда ж «Работница» без «Крестьянки»-то… – сокрушенно вздыхала тетя Ляля, выискивая что-то на полке с книгами. – Что же тебе дать почитать, прямо не знаю! Из детского ничего нет, не буду же я «Тома Сойера» в доме держать. – И, обернувшись, переспрашивала резко: – Что, и Бичер Стоу не читала?
– Нет… А кто это?
– «Хижина дяди Тома»!
– Нет, не знаю…
– Ну, ты даешь! Знаешь, не хочу говорить плохо о твоих родителях, конечно… Но так же нельзя, ей-богу! Придется тебе как-то создавать собственный фон жизни, девочка. Иначе погибнешь. Понимаешь ты это или нет?
– То есть я умру, что ли?
– Нет, нет. Не физически, духовно погибнешь! И сама не заметишь, как это произойдет. Вырастешь, выдадут тебя замуж за слесаря-идиота. А впрочем, о чем я? Какое мне дело. Да и книжек подходящих у меня для твоего возраста нет. Ну, разве вот эта… Возьми, попробуй почитать. Это сейчас очень модная французская писательница – Франсуаза Саган. Все поголовно читают. Там про любовь, конечно, но… Ничего страшного. Возьми. Может, осилишь. А не осилишь, так хоть на зуб попробуешь. Только родителям не показывай, они поймут неправильно. То есть от своей печки поймут, не дай бог…
Может, и зря тогда тетя Ляля дала ей Франсуазу Саган. Оставила один на один с потрясением. Да, это было потрясение, расколовшее ее детский мирок надвое! Страница за страницей, книжка за книжкой, трещина расползалась все больше и больше… Так и пошло – Нина читала и другие книги, конечно, но Франсуаза Саган все равно оставалась любимой. Ужас был в том, что она поверила в мир, созданный писательницей. Раскрыла объятия, приняла в себя с нежностью. И он, этот мир, с благодарностью устроился внутри ее. Он стал ее миром – чувственным, нежным, необъяснимо притягательным. А главное – тайным! Не приведи господь, мама с папой увидят! Скандал поднимут – малолетняя дочь про секс читает! Секса же в стране еще не было! Хотя – уж какой там секс, подумаешь… Многого она, конечно, в силу возраста не понимала, да и не пыталась понять. Не понимание как таковое было важно, а сам процесс чтения, похожий на нежное плавание в теплых волнах. И эти имена, звучавшие музыкой на языке… Сесиль, Сирил, Натали! Ах, черт возьми, какая романтика! Впрочем, она тогда этого слова не знала. Зато книжку зачитала до дыр. И попросила у тети Ляли другую. А потом еще, еще… Годы шли, можно было выходить вместе с Франсуазой Саган из «подполья», а выходить не хотелось. Куда выходить-то? В жизненную грубость и пошлость? Нет, так интереснее было – нести в себе себя, немного другую…
Да, странные они были, тетя Ляля с дядей Петей. Папа на них нападал все время, а они снисходительно помалкивали. А дядя Петя однажды ей просто так джинсы-варенки подарил. Держи, говорит, Нинуха, это неликвид, там одной клепки на кармане не хватает… О, это было счастье, необыкновенное, неземное! Мама всплеснула руками, зыркнула глазами на дверь, боясь, что папа увидит… Потом они его обманули, что джинсы, мол, сами пошили. По выкройке из популярного журнала «Бурда». Папа нахмурился, оглядывая ее обтянутую джинсой девчачью попку, проговорил сердито – бурда и есть бурда… А потом маму отругал, Нина слышала. Нечего, сказал, девчонку на такой путь сбивать, если она девчонка, так пусть юбки носит! А то – джинсы… Как у этих спекулянтов…
Когда дядя Петя открыл на их улице свой магазинчик, в квартире поселилась открытая ненависть. Магазинчик назывался «комок», и это слово, часто произносимое на общей кухне, вызывало у папы приступ тихого раздражения. Особенно его раздражала тетя Ляля, меняющая новые наряды чуть ли не ежечасно. То платье на ней с большим белым воротником, то брюки шелковые, то рубашка с огурцами-загогулинами! И бусы, и заколки в волосах, и серьги – матовые шары… Они вдвоем с мамой только рты раскрывали и тихо стонали в изнеможении. А папа сердился. Наконец маме было строго-настрого заказано даже смотреть в сторону тети Ляли и со спекулянткой не разговаривать, чтоб та не возомнила о себе лишнего.
