За Главным Объектом, отстав на полсотни шагов,
кто-то крался. Луна как на грех зашла за тучу, и этого второго рассмотреть
удалось не сразу. Видно было только, что настоящий медведище и ступает тоже
по-медвежьи, вразвалку и бесшумно.
Это что еще за новости?
Конкурент?
Красться Яков Михайлович умел не хуже, чем
Медведь. Пристроился сзади и по стеночке, по стеночке.
О чем Рыжуха с Медведем разговаривали, он не
слыхал, но беседа была горячая. Досталось и арапу, и монашке. Однако потом они
вроде договорились. Рыжая шмыгнула в калитку, а детина остался с кучером, о
чем-то они промеж собой толковали.
Яков Михайлович подобрался ближе.
Разговор шел на русском. Ишь ты!
– ...Пропадет он без охранителя, – донесся
приглушенный бас. – Ведь чисто дитенок малый! Как такого одного пустить?
– Я тоже хранитель, – важно отвечал арап. – Ее
охраняю. Женщина! Без меня сто раз бы пропала.
– Оно конечно. Баба есть баба, – согласился
Медведь.
Ах вот мы, оказывается, кто. Про то, что у
Мануйлы есть телохранитель, Яков Михайлович извещен не был и оттого немножко
обиделся на начальство. Это ведь, господа, не шутки, предупреждать нужно.
Весь подобрался, поджался. Техническая
проблема получалась сложней, чем он думал вначале.
Вглядываясь в темноту, попытался оценить
противника.
Кажется, очень силен и довольно опасен. Эту
кряжистую породу Яков Михайлович знал хорошо, такого одним ударом не положишь,
очень уж в них жизни много. А надо непременно сработать его аккуратно, безо
всякого шума.
Арапа в расчет можно было не брать. Мужичонка
хлипкий, трусоватый, на него только шикнуть. За время странствий Яков
Михайлович привык к этому шебутному Салаху. Можно сказать, даже привязался.
Веселый, все время белозубый рот до ушей. Во время ночевок Яков Михайлович,
бывало, подбирался к хантуру поближе – послушать, как арап песни поет.
Заранее решил, что кончать его не будет.
Жалко. То есть, если бы для дела, кончил бы и не задумался. Но этот заячий
хвост уж точно не донесет – так получалось по психологии, науке, к которой Яков
Михайлович относился с большим уважением.
От арапа требовалось одно: чтобы не заорал.
Тоже, между прочим, задачка.
Вот именно. Задачка с двумя неизвестными: как
заткнуть рот арапу и как уложить Топтыгина – само собой, в полной бесшумности.
Подумал-подумал с полминутки и придумал.
Попятился вниз, до угла. Там, на дороге,
подобрал палку – похоже, спица от большого тележного колеса, аршина в полтора.
Кончик расщепился, вот и бросили. Как раз то, что надо.
Обратно в переулок Яков Михайлович вошел
прихрамывая. Плечи согнул, невнятно забормотал под нос. Еле шел, опираясь на
палку. Кто такого калеку убогого напугается?
Медведь с арапом тем не менее обернулись и
смотрели на ночного прохожего настороженно.
Яков Михайлович подковылял ближе, сделал вид,
что только сейчас их приметил. Испуганно ойкнул – мол, не лихие ли люди?
Подхромал совсем вплотную, поклонился. Левой
рукой оперся на палку, правую, как по-местному полагается, приложил к груди и
ко лбу.
Сказал арапу писклявым, жалобным голосом:
– Джамаль ли валлахи ибн хуртум?
О чем спрашивал, и сам не знал, потому что
слова никакого смысла не имели, но русскому Топтыгину должны были показаться
арабским наречием.
Медведище, услышав тарабарщину, плечи приспустил
– не усмотрел в ночном туземном инвалиде угрозы-опасности.
Зато Салах белиберде изумился.
– Эйш?
Яков Михайлович снова ему поклонился,
медленно, а вот распрямился резво-резиново и костяшками пальцев арапу под
основание носа – хрясь! Двинул сильно, но не чрезмерно, а то носовая косточка в
мозг войдет, и человеку хана.
У Салаха из ноздрей кровь так и брызнула, а
сам опрокинулся навзничь и лежит. Причем молча, без звука, как следовало.
Ни на миг не задерживая винтового движения,
Яков Михайлович повернулся к Медведю.
Тот лишь и успел, что рот разинуть. У
топтыгиных, кого природа-матушка наделила богатырской статью, в восприятии есть
некоторая замедленность, по-научному называется «реактивная ретардия». Но это
только в самую первую секундочку, так что сильно обнадеживаться насчет ихней
ретардии не стоит. Раз, еще в ссыльно-поселенческую пору, после каторги, Яков
Михайлович видел, как мишка на реке рыбу ловит. Куда там рыболову с острогой! С
косолапым зевать ни-ни, порвет – чихнуть не успеешь.
А Яков Михайлович и не зевал. В изумленно
разинутую пасть ткнул концом палки – так вогнал, что только зубы хрустнули. Это
чтоб не заорал.
В левом рукаве у Якова Михайловича имелся
удобный ножик, финской работы, на специальном пружинном ходу. Выщелкнул лезвие
и ударил – да не в сердце, потому что такого детину пыром в сердце не
успокоишь, и не в горло – хрипеть и булькать станет. Ударил в подвздошье, где в
утробе крик рождается.
Сделал дело – и отскочил шагов на пять, чтоб
не угодить в мертвую хватку растопыренных лапищ.
Топтыгин изо рта палку выдрал, отшвырнул.
Кровища так и полилась на бороду.
Разинул пасть, а крикнуть не может – воткнутая
в подвздошье железка не позволяет. Тут, как и было рассчитано, Медведь сам себя
погубил. Всякому охотнику известно: поддетый на рогатину топтыгин непременно ее
из себя выдерет и тем самым рану распотрошит. Вот и этот вырвал. Если б оставил
нож торчать, жизнь из него еще не скоро бы вылетела. А он, дурень, схватился за
рукоятку, закряхтел, да и выдернул. Пошел на Якова Михайловича, шатаясь. Тот
ступил назад шажок, другой, третий, а больше не понадобилось. Ноги у детины
подломились, рухнул на колени. Постоял так, раскачиваясь взад-вперед, будто
молился своему медвежьему богу, – и бух лицом вниз.
Уф!
А тем временем очухался арап. Приподнялся на
локте, рукой расквашенный нос затыкает, шмыгает.
Яков Михайлович, благостный от хорошо
исполненного дела, нагнулся к нему и тихо сообщил:
– Я сейчас пойду, тех двоих тоже убью. Ты как
сам, жить-то хочешь?
Салах кивнул, сверкая белками выпученных глаз.
– Живи, я не возражаю, – позволил Яков
Михайлович. – Катись отсюда подобру-поздорову. И чтоб никому. Понял?
