И вдруг, безо всякого перехода и запинки, тем
же деловым тоном:
– Милая сестрица, у меня к вам просьба.
Странная, даже несуразная. Но мне почему-то кажется, что вы не придете в
негодование, а коли повезет, то и согласитесь... – Он кашлянул и выпалил. – Не
согласитесь ли составить мне компанию?
– В каком смысле? – не поняла монашка.
– В смысле совместного путешествия в
Строгановку. – И Долинин быстро, пока собеседница не сказала «нет», продолжил.
– Хоть этот Мануйла и отрекся от отеческой веры, но все равно ведь крещеная
душа. Везти тело без духовного лица как-то нехорошо. Дадут мне в сопровождение
какого-нибудь кислого чернеца. С вами было бы несравненно приятнее... – Тут
Сергей Сергеевич спохватился, что последняя ремарка прозвучала слишком
легкомысленно, и поспешил поправиться. – А главное, разумнее. Вы сами говорили,
что бывали в этой глухомани. Поможете найти общий язык с тамошними
обитателями...
– Я не бывала в Строгановке. Только в Старице,
а это полсотни верст в сторону.
– Не важно, все равно тамошние обычаи вам
знакомы. Да и боязни перед монахиней у местных будет меньше, чем перед заезжим
начальником... И потом, мне показалось, что судьба этого горе-пророка вам
небезразлична. Хоть молитву по дороге почитаете о его заблудшей душе... Ну что?
И так посмотрел в глаза, что Пелагия, уже
подбиравшая слова для учтивого отказа, дрогнула.
Главное, понимала ведь, что это ее бес
тщеславия искушает. Было совершенно ясно, в чем истинная причина «несуразной
просьбы» Сергея Сергеевича. Оценил мастер сыска ее проницательность и
остроглазие, надеется на помощь в расследовании.
Иной подоплеки, греховно-мирского свойства,
Пелагия, будучи особой духовного звания, заподозрить себе не дозволила. Но и
тщеславного беса оказалось достаточно.
Не устояла перед соблазном, слабая душа.
Сама виновата, сказала себе порозовевшая от
удовольствия Пелагия. Надо было помалкивать, не соваться со своими
умозаключениями. А теперь даже странно было бы бросить Сергея Сергеевича
посреди расследования.
– Вы только согласие дайте, – тихонько
попросил Долинин, видя ее колебания. – С его преосвященством я сам переговорю.
– Нет, – вздохнула Пелагия. – Лучше уж я.
О Женихе Небесном
К нелегкому разговору подготовилась
основательно, постаравшись выстроить беседу на излюбленный Митрофанием мужской
манер, то есть безо всякой эмоциональности, на одной логике.
Резонов, связанных с пользой следствия, не
коснулась вовсе. Главный упор сделала на опасность, которой была чревата
затеянная Долининым экспедиция.
– Если подтвердится, что сектантский пророк –
уроженец нашей епархии, то-то Константину Петровичу выйдет подарок, – говорила
сестра. – Ведь во всех газетах напишут, и про Заволжье непременно помянут. А в
Синоде скажут: хорош заволжский архиерей, какого аспида из своего гнезда
выпустил. Положение ваше и без того шатко.
– Я за свою кафедру не держусь, – насупился
Митрофаний.
– Знаю. Так ведь не в вас дело, а в нас. Кого
нам обер-прокурор вместо вас пришлет? Уж верно какого-нибудь своего любимца. Из
ярых, из инквизиторов. Тут-то заволжскому миру и покою конец настанет.
И потом еще пространно доказывала, как важно,
чтобы при опознании рядом с важным петербургским чиновником присутствовала она,
свой для Митрофания человек. На самый худой случай – вовремя предварить о
скверном обороте дела. А может быть, и не только для этого, потому что
отношения с господином Долининым у нее сложились самые дружеские и очень
возможно, что удастся повлиять на содержание и тон реляции, которую следователь
пошлет в Петербург.
Владыка внимательно выслушал свою духовную
дочь. Покивал, признавая резонность доводов. Потом надолго замолчал. А когда
отверз уста, заговорил совсем о другом.
– Может быть, прав Победин – не нужно тебе
монахиней быть? – задумчиво сказал преосвященный. – Ты только погоди, не
полошись. Мы с тобой много рассуждали о предназначении земной жизни и вроде бы
оба согласны в том, что главный долг каждого человека перед Богом – найти себя,
собственный путь, прожить свою, а не чужую судьбу. Ты сама же и говорила, что
главные беды людского рода оттого, что из тысячи человек девятьсот девяносто
девять доживают до смерти, так себя и не поняв, прозанимавшись всю жизнь не
своим делом. Я тоже думаю, что Богу ничего иного от нас не нужно – только чтоб
всяк свою дорогу отыскал и прошел ее до конца. Взять, к примеру, тебя. Ведь
ясно и мне, и тебе, что твое предназначение – человеческие тайны разгадывать. А
ты, Пелагия, совсем другим занимаешься. Пускай монашеское дело наидостойнейшее
– Господа о грешниках молить, но разве не получается, что ты на себя грех
берешь? Прожить не своюжизнь, отринуть талант, пренебречь этим Божьим даром –
грех наитягчайший, печальнейшее из всех преступлений, какие только может
совершить человек против себя и Господа. Понимаешь, о чем я толкую?
– Понимаю, – ответила сестра задрожавшим
голосом. – Вы хотите сказать, что у меня нет таланта к монашескому служению и
что мое место не в келье, а в миру. Там от меня людям и Господу будет больше
пользы.
Она опустила голову, чтобы владыка не увидал
навернувшиеся слезы. Разговор перекашивался с мужской манеры на женскую,
предвещающую плач и мольбы.
– Очень возможно, владыко, что так оно и есть.
Но неужто забыли вы [здесь Пелагия подняла лицо и посмотрела на Митрофания ярко
заблестевшими глазами], что я к монашеству не от благочестия пришла и не от
духовной силы, а от самого края бездны? Даже не от края, а из самой бездны,
куда неудержимо падала и уже готова была...
Голос монахини сорвался, она не смогла
закончить фразы.
Увы, логическая беседа была бесславно
провалена.
– Помню, – сказал архиерей. – Ты была в горе,
в самогубительном отчаянии.
– Но мне повезло. Господь послал мне вас. И вы
сказали: «Единственное твое спасение, если не хочешь навеки истребить свою
душу, – прилепиться к Жениху Небесному, который никогда тебя не оставит, потому
что он бессмертен».
– И это помню.
– Я послушалась вас. Я дала обет верности –
Ему. Что же теперь, нарушить? Лишь из-за того, что у меня ловко получается
расследовать земные секреты?
– Иисус поймет и простит.
– Он-то, конечно, поймет. Да только я с Ним
так поступить не могу. Ведь я Христова невеста, я должна Ему служить.
