В конце концов, рассказывал Долинин, бродячий
проповедник заинтересовал самого обер-прокурора Победина, по долгу службы зорко
следящего за всякого рода ересями. Сановник призвал к себе лапотного мужика и
затеял с ним духовную дискуссию. («Константин Петрович любит духовное
единоборство с еретиками, только чтоб непременно побеждать, в соответствии с
фамилией», – усмехнулся Сергей Сергеевич, рассказывавший этот случай в
комическом ключе, но, впрочем, безо всякой язвительности.) А Мануйла, не будь
дурак, выждал, пока прекраснодушный обер-прокурор обернется к образу Спасителя
перекреститься, да и стибрил со стола золотые часы с алмазами, подаренные
Победину самим государем. Был уличен в краже, отведен в участок. Однако
Константин Петрович пожалел бродягу и отпустил на все четыре стороны. «Даже
сфотографировать не успели или бертильонаж сделать, а насколько это облегчило
бы сейчас мою задачу!» – с сожалением вздохнул рассказчик, а заключил словами:
– Лучше б не выпускал, всепрощенец несчастный.
Сидел бы Мануйла в кутузке, да жив был.
– Грустная история, – сказала Пелагия,
дослушав. – А грустнее всего то, что православие, казалось бы, природная наша
религия, многим из русских людей не дает душевного утешения. Не хватает в ней
чего-то для простого сердца. Или же, наоборот, есть что-то примесное,
неправдивое – иначе не шарахались бы люди от нашей церкви во всякие нелепые
ереси.
– Есть. Все в нашей вере есть, – отрезал
Долинин, и с такой неколебимой уверенностью, которой Пелагия от этого скептика
не ожидала.
Реплика монахини отчего-то разволновала
следователя. Он некоторое время колебался, а потом, покраснев, сказал:
– Я вот вам расскажу... про одного человека
историйку... – Сдернул пенсне, нервно потер переносицу. – Да что уж там про
одного» – про меня история. Вы умная, все равно догадаетесь. Вы, сестра, второе
существо на свете, кому мне захотелось рассказать... Не знаю почему... Нет,
вру. Знаю. Но не скажу, не важно. Захотелось, и все.
С Сергеем Сергеевичем что-то происходило, он
волновался все сильней и сильней. Пелагии это состояние в людях было знакомо:
носит в себе человек нечто, жгущее душу, терпит, сколько может, иной раз
годами, а потом вдруг возьмет и первому встречному, какому-нибудь случайному
попутчику самое больное и выложит. Именно что случайному, в этом вся соль.
– Обычная история, даже пошлая, – начал
Долинин, кривовато усмехаясь. – Таких историй вокруг полным-полно. Не трагедия,
а так, сюжетец для скабрезного анекдота про мужа-рогоносца и блудливую жену...
Была у одного человека (который перед вами, но я уж лучше в третьем лице, так
приличнее) молодая и прекрасная собой жена. Он ее, разумеется, обожал, был счастлив
и полагал, что она тоже счастлива, что проживут они вместе до гроба и, как
говорится, скончаются в один день. Ну, не буду рассусоливать – материя
известная... И вдруг – гром среди ясного неба. Полез он за какой-то ерундой в
ее ридикюль... Нет, я лучше уточню, потому что это еще подчеркнет пошлость и
комизм... Ему, дураку, пудреница понадобилась, прыщ присыпать, поскольку
предстояло важное выступление в суде, а тут, понимаете, прыщ на носу, неудобно.
То есть это мне тогда казалось, что выступление на процессе – штука очень
важная, – перешел-таки с третьего лица на первое Сергей Сергеевич. – До той
минуты, пока я в ридикюле записочку не обнаружил. Самого что ни на есть
пикантного свойства.
Пелагия ахнула.
– Я же говорю, история пошлейшая, – оскалился
Долинин.
– Нет, это не пошлость! – воскликнула монашка.
– Это худшее из несчастий! А что часто случается, так ведь и смерть не
редкость, но никто ее, однако, пошлой не называет. Когда единственный на всем
свете человек предает, это еще хуже, чем если б он умер... Нет. Это я греховное
сказала. Не хуже, не хуже.
Пелагия побледнела и два раза резко качнула
головой, словно отгоняя какое-то воспоминание или видение, но Сергей Сергеевич
на нее не смотрел и, кажется, даже не слышал возражения.
Продолжил прерванный рассказ:
– Бросился я к ней требовать объяснений, а она
вместо того, чтобы прощения просить или хоть соврать, говорит: «Люблю его,
давно люблю, больше жизни. Не решалась тебе сказать, потому что уважаю и жалею,
но раз уж так вышло...» Оказался наш давний знакомый, друг семьи и частый
гость... Богат, хорош собою, да еще и «сиятельство». Долго ли, коротко ли,
переехала она к нему. Я совсем голову потерял. Какая там служба, какие важные
процессы, если мир рушится... Никогда бы не подумал, что могу униженно умолять,
рыдать и прочее. Смог, преотличным образом смог! Только все впустую. Жена моя –
существо доброе, сострадательное. Когда я рыдал, она вместе со мной слезы
проливала. Я на колепи, и она тоже сразу – бух! Так и ползаем друг перед
дружкой. «Ты меня прости», «Нет, это ты меня прости», ет цетера, ет цетера.
Однако при всей сострадательности дама она твердая, с важного не сдвинешь – это
я и раньше в ней знал. И уважал. Конечно, и теперь не сдвинулась, только зря я
терзал ее и себя. А однажды, воспользовавшись тем, что я разнюнился [здесь в
голосе Сергея Сергеевича впервые прорвалось прямое ожесточение], она выпросила
у меня отдать сына. Я отдал. Надеялся благородством и жертвенностью впечатлить.
И впечатлил. Только вернуться ко мне она все равно не вернулась... И знаменитый
проект, реформаторский-то, написал я именно тогда. С тайной, почти безумной
целью. Нарушил все субординации, тон взял предерзкий. Думал: выгонят со службы
– так уж все равно, пускай одно к одному. А ну как вознесусь, карьеру сделаю?
Ведь мысли-то неглупые, государственные, давно выстраданные... Сначала и
вправду от должности отстранили. Я не содрогнулся, даже удовлетворение испытал.
Ну, так тому и быть, думаю. У меня, видите ли, как раз в ту пору один план
созрел.
– Какой план? – спросила Пелагия, догадываясь
по тону, что план был какой-то очень нехороший.
– Отличнейший, – усмехнулся Долинин. – Даже
единственный в своем роде. Дело в том, что у счастливых любовников свадьба
наметилась. Ну, не вполне, конечно, полноценная, потому что венчания быть не
могло, однако же нечто вроде свадебного пира. В столице ведь нравы не то что в
провинции, там теперь и свадьба с чужой женой не редкость. «Гражданский брак»
называется. Подготовили они все на широкую ногу. По-современному, без
ханжества. Уж пир так на весь мир. В том смысле, что настоящая любовь выше
людских законов и злословия. А я сделал вид, что смирился с неизбежностью.
Некоторые доброжелатели давно меня уговаривали «смотреть на вещи шире», вот я и
посмотрел. – Сергей Сергеевич сухо, кашляюще рассмеялся. – Таким агнцем, таким
толстовцем прикинулся, что – вы не поверите – был удостоен приглашения на сие
празднество любви, в числе прочих избранных. Тут-то план и возник... Сначала
хотел по примеру жителей страны Восходящего Солнца прилюдно брюхо себе ножом
взрезать и внутренности прямо на свадебный стол вывалить – угощайтесь, мол. Но
придумал еще лучше.
