Монахиня гнала прочь ужасную мысль: вот
сузится ход до такой щелки, что двигаться дальше станет нельзя. Тогда – конец,
причем страшный, потому что пятиться в обратном направлении невозможно. Так и
застрянешь в этом каменном саване, и никто никогда не сыщет... Зачем только ее
понесло за петухом? Лучше сидела бы себе внизу, ждала помощи!
Куда он делся, погубитель? Ему-то что, он где
угодно пролезет.
Пелагия обессиленно прижалась лбом к мокрому
камню, закрыла глаза.
Тут-то Петя себя и объявил, заорал во все
петушье горло – где-то наверху, близко:
– КУККАРЕКУУУУ!!!!!
Должно быть, подошло ему время в третий и
последний раз кричать.
Сестра открыла глаза, задрала голову – и
увидела слабо брезжущий свет!
Ахнув, рванулась кверху.
Небо, ей-богу, небо! Оно нестерпимо сияло,
резало привыкшие к темноте глаза.
Пелагия по пояс высунулась из норы, вдохнула
полной грудью блаженный запах свободы. Рядом, на камне, как ни в чем не бывало,
сидел Петя, на монашку внимания не обращал – деловито выклевывал себе что-то
из-под красного крыла.
Свет был не таким ярким, как показалось сестре
из мрака. Оказывается, только-только рассвело, солнце еще не поднялось над
горизонтом.
Странно – инокиня могла бы поклясться, что
пробыла в подземном заточении несколько часов, а по цвету неба выходило, что
самое большее полчаса. Какая все-таки загадочная материя – время. То застынет
на месте, то несется сломя голову, и никогда одна минута не равна другой, час
часу, день дню, год году.
Однако следовало вычислить, куда же это она
выбралась?
Тут обнаружилось, что полностью вылезти из дыры
не получится – некуда. Щель, из которой выглядывала сестра, располагалась в
отвесной стене: ни подняться, ни спуститься. Петушок еще как-то пристроился в
каменной зазубрине, но человек ведь не птица.
Получалось, что радость была преждевременной.
Перегнувшись, Пелагия с трепетом увидела, что
книзу обрыв не просто отвесный, а еще и вогнутый. По такому нипочем не слезешь.
Спрыгнуть нельзя и подавно. Высота – саженей
десять, внизу острые камни.
Как же отсюда выбраться? Не назад же в пещеру
лезть. Дрожь пробирала от одной мысли. И потом, что толку возвращаться –
выход-то засыпан.
Приглядевшись получше, монахиня поняла, что
находится как раз над тем местом, где входила в пещеру. Узнала и клинообразную
выемку, и кусты. Отлично просматривался и сам лаз, причем вовсе не засыпанный,
а совершенно свободный.
Не поверила своим глазам.
Как это может быть?
Неужто за те нескончаемые полчаса, в течение
которых она лезла вверх, кто-то успел разобрать завал? Но тогда вокруг были бы
разбросаны камни. Что-то не видно.
Чудеса, да и только.
Снизу донесся грохот – сначала негромкий, но
постепенно набирающий силу.
Снова обвал?
Монахиня высунулась дальше и вдруг увидела на
откосе, выше лаза, человека, который вел себя очень странно.
В руках у него была здоровенная дубина.
Человек использовал ее как рычаг: расшатывал большущую каменную глыбу, из-под
которой вниз сыпались камни поменьше.
Вот глыба покачнулась, ухнула вниз.
Затрещали ветки – следом за валуном на кусты
обрушился целый камнепад, и лаз оказался полностью засыпан.
Пелагия смотрела как завороженная. Даже не на
сам обвал, а на человека, что его устроил.
Вернее, на голову злоумышленника.
Лица сверху было не видно – закрывала мохнатая
шапка со свисающим волчьим хвостом. Вот на этот-то хвост монахиня и уставилась.
Это был он, точно он! Струков хвост, что
помахивал в вечерней чаще с еловой ветки!
Больше всего Пелагия испугалась, что спит и
видит сон. Что сомлела в закупоренной пещере, впала в забытье. Сейчас очнется и
окажется, что ничего этого нет – ни света, ни чистого воздуха, лишь каменный
мешок.
Зажмурилась до боли в веках, закрыла руками
уши.
Ничего не видеть, ничего не слышать!
Когда от натуги зазвенело в ушах, убрала
ладони, открыла глаза.
Нет, не сон.
Небо, розовые блики восхода, каменная стена.
Только призрак в волчьей шапке исчез. Но дело
его рук осталось – наглухо заваленный вход в пещеру.
Или привиделось?
Долго после этого Пелагия просто молилась, не
пытаясь вникнуть в недоступное разуму. Хорошо все-таки быть монахиней: когда не
знаешь, как быть и что думать, можно взять и помолиться – молений-то всяких
выучила много. И от лукавого наваждения, и от сумеречных напастей, и от
душевного затмения.
Не скоро – может, через час или два, когда уже
вовсю светило солнце, – умирилась, стала размышлять, как выбираться.
И придумала. Петя-Петушок подсказал.
Ему, видно, наскучило торчать на крошечном
выступе, как на жердочке.
Поквохтал немножко, да и сиганул с кручи.
Отчаянно полоща куцыми переливчатыми
крылышками, спланировал вниз. Там встряхнулся и, не оглядываясь на брошеную
подругу по несчастью, побежал по тропинке.
Пелагия вышла из паралича.
Сукно-то крепкое, сказала она себе, ощупывая
подрясник. Если на полосы разодрать да связать, получится веревка, и длинная.
Конец можно вокруг вот этого каменного пальца обвязать.
До самого низа, конечно, не хватит, но это и
не нужно. Спуститься бы до откоса, где Волчий Хвост стоял, это отсюда саженей
пять, а дальше уже более или менее полого. Ну а коли веревка окажется коротка –
так еще ведь чулки есть, нитяные.
Ничего, ничего, как-нибудь.
Глава 5 - Мозги фри
Ахиллесов каблук
Окружной прокурор Матвей Бенционович
Бердичевский имел некоторую склонность к патетическим оборотам речи – обзавелся
такой привычкой, выступая перед присяжными в суде. И в повседневной жизни,
бывало, станет говорить обычным языком, а после увлечется или расчувствуется, и
тут же начнут вплетаться всякие «доколе» и «воистину».
