– Это жиды врут и поджидки! Ах, знали бы вы,
дочь моя, сколь жестоко они притесняют здесь меня! – пожаловался отец Агапит. –
В России-то нашим отрадно, там снизу своя земля греет, а по бокам верная
братия. Там мы сильны. А на чужбине одному горько, тяжко.
Это признание ужасно взволновало отзывчивую
собеседницу.
– Как? – в беспокойстве вскричала она. – Разве
вы не имеете здесь, на Святой Земле, единомышленников? Кто же защитит белых
овечек от черных? Где же эти ваши «опричники»?
– Там, где им и надлежит быть: в
России-матушке. В Москве, Киеве, Полтаве, Житомире.
– В Житомире? – переспросила Полина Андреевна
с живейшим интересом.
– Да, житомирцы – витязя верные, боевитые.
Жидам спуску не дают, а пуще того приглядывают за поджидками. Если б Мануйла
этот пакостный стал в Житомире воду мутить, или тот носатый, которого я давеча
вытолкал, посмел мне, особе духовного звания, грозить, тут же бы из них и дух
вон!
Воспоминание о недавней перебранке вновь
привело отца Агапита в раздражение.
– Архимандриту он нажалуется! А тот, ирод,
только рад будет. Высокопреподобный наш одержим бесом всетерпенства, я ему как
кость в горле. Изгонят меня отсюда, сестра, – горько произнес ревнитель
чистоверия. – Неугоден я им своей непреклонностью. Придешь в другой раз
исповедоваться – а меня уж и нет.
– Так вы тут совсем один? – разочарованно
протянула Полина Андреевна и как бы про себя добавила. – Ах, это не то, совсем
не то.
– Что «не то»? – удивился поп.
Тут паломница убрала с лица всякую умильность
и посмотрела на отца Агапита в упор, испытывая нехристианское желание сказать
неприятному человеку гадость – да такую, чтоб проняло.
Ничего, можно, поддалась она искушению. Если б
была в рясе, то нехорошо, а в платье позволительно.
– Вы сами-то не еврейских кровей будете? –
спросила Полина Андреевна.
– Что?!
– Знаете, отче, я в университете слушала
лекции по антропологии. Точно вам говорю: ваша матушка или, может, бабка
согрешила с евреем. Посмотритесь в зеркало: межглазничное пространство у вас
узкое – явственно семитского типа, нос хрящеватый, некоторая курчавость
наблюдается, опять же характерные уши, а главное – форма черепа самая что ни на
есть брахицефальная...
– Какая?! – в ужасе воскликнул отец Агапит,
хватаясь за голову (которая, если быть точным, скорее относилась к
долихоцефальному типу).
– Ну уж нет, – покачала головой Пелагия. – Не
буду я рисковать, у еврея исповедоваться. Лучше к отцу Ианнуарию в очереди
постою.
И с этими словами вышла из шатра, очень собою
довольная.
Оказалось, что один богомолец у шатра все же
стоит: мужик в большой войлочной шапке, чуть не до самых глаз заросший густой
бородой.
– Вы лучше к другим священникам ступайте, –
посоветовала ему госпожа Лисицына. – Отцу Агапиту нездоровится.
Крестьянин ничего не ответил, да еще и
отвернулся – видно, не хотел перед исповедью оскверняться женосозерцанием.
Но когда паломница отошла, все же обернулся и
проводил ее взглядом.
Тихонько промурлыкал:
– Нуте-с, нуте-с...
Глава 8 - Христовы опричники
Бердичевского укусила муха
Матвея Бенционовича было прямо не узнать,
словно подменили человека – об этом говорили и подчиненные, и знакомые, и
домашние.
Куда подевалась всегдашняя мягкость,
готовность конфузиться из-за всякой мелочи? Обыкновение смотреть в сторону при
разговоре? Мямлить и сопровождать речь паразитическими выражениями, всякими там
«знаете ли», «с вашего позволения» и «в сущности говоря»? Наконец, потешная
привычка в малейшем затруднении хватать себя пальцами за длинный нос и крутить
его наподобие винта или шурупа?
Губастый и несколько безвольный рот
Бердичевского теперь постоянно пребывал в состоянии решительной поджатости, карие
глаза обрели блеск плавящейся стали и сделались отчасти оранжевыми, а речь
обрела сухость и отрывистость. Одним словом, милейший, интеллигентный человек
превратился в совершенного прокурора.
Первыми метаморфозу, произошедшую со статским
советником, ощутили на себе подчиненные.
Наутро после эвакуации сестры Пелагии
начальник пришел на службу ни свет ни заря, встал в дверях с часами в руке и
сурово отчитал каждого, кто явился в присутствие позже установленного часа, до
сих пор почитавшегося всеми, в том числе и самим окружным прокурором, за некую
абстрактную условность. Затем Матвей Бенционович вызвал к себе одного за другим
сотрудников, приставленных к следственной части, и каждому дал свое задание,
вроде бы вполне ясное по сути, но несколько расплывчатое в смысле генеральной
цели. Прежде прокурор, бывало, соберет всех вместе и начнет многословно
разглагольствовать про стратегию и общую картину расследования, теперь же
никаких разъяснений дано не было: изволь делать, что приказано, и не
рассуждать. Чиновники выходили из начальственного кабинета сосредоточенные и
хмурые, на расспросы сослуживцев лишь махали рукой – некогда, некогда – и
бросались исполнять предписанное. Прокуратура, бывшая доселе флегматичнейшим из
губернских ведомств по причине малого распространения в Заволжье преступности,
вмиг сделалась похожа на дивизионный штаб в разгар маневров: чиновники не
ползали мухами, а бегали тараканчиками, двери закрывались не с приличным
«клик-клик», а с оглушительным «хрряп»> и к телеграфному аппарату теперь
почти всегда стояла нетерпеливая очередь.
Следующей жертвой новоявленной свирепости
Бердичевского сделался сам губернатор, добродушный Антон Антонович фон
Гаггенау. После своего внезапного преображения прокурор совершенно перестал
показываться в Дворянском клубе, где раньше любил посидеть часок-другой,
разбирая сам с собой шахматные партии, однако же традиционным вторничным
преферансом у господина барона все же пренебречь не осмелился. Сидел необычно
молчаливый, поглядывал на часы. Когда же вистовал на пару с его
превосходительством против начальника казенной палаты, губернатор совершил
оплошность – шлепнул королем прокуророву даму. Прежний Матвей Бенционович
только улыбнулся бы и сказал: «Ничего, это я сам вас запутал», а этот,
неузнаваемый, швырнул карты на стол и обозвал Антона Антоновича «растяпой».
Губернатор захлопал своими белобрысыми остзейскими ресницами и жалобно
оглянулся на супругу, Людмилу Платоновну.
