Ну и вздохнул, конечно, по собственной
одинокой жизни. Где уж «разинцу» семьей обзаводиться?
А уже следующее окно оказалось то самое,
Мануйлино. Опять Колобку повезло.
Тут и на стул лезть не пришлось, занавески
были сдвинуты неплотно. В зазор Колобок увидал тощего русобородого мужика,
лежащего на бархатном диване. Подумал: тоже еще пророк, паству на палубу
загнал, а сам в первом классе шикует. И как сладко спит-то, аж слюни изо рта
висят.
Что это там под подушкой блестит? Никак
шкатулка лаковая.
Ну спи, спи, да только покрепче.
Колобок заерзал от нетерпения, но велел себе
не мельтешить. Дело наклюнулось нешуточное, тут бы не запороться.
С коридора войти, замок отомкнуть?
Нет, еще увидит кто. Проще отсюда.
Туман-заступничек выручит.
Что окно закрыто, это глупости. На то у всякого
«разинца» имеется особый инструмент, «цапка». Подцепляешь ею винты, которые
раму держат (только сначала не забыть из масленочки покапать, чтоб не
скрипнуло), рраз слева, рраз справа, и почти готово. Теперь пощедрей тем же
маслицем сбоку, в пазы. И вира-вира помалу.
Окошко поползло вверх безо всякого шума, как
следовало.
Дальше просто. Влезть внутрь, на цыпочках к
дивану. Шкатулку из-под подушки потянуть, вместо нее подсунуть полотенце
скрученное.
Чтоб спящий ненароком не проснулся, нужно
дыхание слушать – оно всегда подскажет. А на лицо смотреть нельзя – иной
человек это чувствует, когда на него во сне пялятся.
Колобок весь сжался, чтобы лезть в окно, и уж
даже голову просунул, но тут вдруг рядом, совсем близко, заскрипела рама, и
женский голос громко, запальчиво сказал:
– Ну уж это вы бросьте!
У Колобка все так и упало: беда, запалился!
Выдернул голову обратно, повернулся – отлегло.
Это в соседней каюте окошко открыли. Наверно,
дуншо им стало.
Тот же голос сердито продолжил:
– Вот, воздуха свежего глотните, владыко! Бог
знает, до чего вы договорились! Хоть грехи-то мои у меня не отбирайте!
Густой бас, тоже сердитый, ответил:
– Мой это грех, мой! Я попустительствовал, я
тебе послушания назначал, мне и отвечать! Да не перед прокуратором столичным –
перед Господом Богом!
Ай, нехорошо. Разбудят пророка, крикуны
проклятые.
Колобок опустился на четвереньки, переполз к
открытому окну. Осторожно, одним глазком, заглянул.
Сначала показалось, что в каюте двое –
седовласый архиерей с узорчатым крестом на груди, и монашка. Потом в углу
усмотрел третьего, тоже монаха. Но тот сидел безгласно, себя никак не
выказывал.
Из-за чего ор, люди божьи? По-христиански
нужно, со смирением. Пассажиров перебудите.
Монашка вроде как услыхала Колобково
пожелание. Вздохнула, голову повесила.
– Владыко, клянусь вам: никогда больше не
соблазнюсь. И вас искушать не буду. Только не казните себя.
Архиерей пошевелил густыми бровями (одна уже
почти седая, другая по преимуществу еще черная), погладил инокиню по голове.
– Ничего, Пелагиюшка, Бог милостив. Может, и
отобьемся. А грех наш вместе отмолим.
Характерная пара. Про себя Колобок им уже
прозвища дал: Лисичка-сестричка (это из-за рыжей прядки, что выбилась из-под апостольника)
и Кудеяр-атаман (больно уж неблагостного, воинственного вида был поп). Как из
песни:
Бросил своих он товарищей,
Бросил набеги творить;
Сам Кудеяр в монастырь ушел
Богу и людям служить!
В другое время Колобок с большим интересом
послушал бы про грех, приключившийся между владыкой и монашкой. Но сейчас до
того ли? Помирились, кричать перестали, и слава Те, Господи.
Сызнова перебрался на коленках под пророково
окно.
Взялся руками за раму, приподнялся.
Дрыхнет, родимый. Не проснулся.
В самый последний миг, когда уже и поделать
ничего было нельзя, услышал Колобок сзади шорох. Хотел обернуться, да поздно.
Что-то хрустнуло и взорвалось прямо в
Колобковой голове, и не было для него больше ни весеннего вечера, ни речного
тумана – вообще ничего.
Две крепкие руки взяли обмякшее тело за ноги и
протащили по палубе к борту – быстро, чтоб не натекло крови. Тыльник,
подмышечный мешок для добычи, зацепился было за ножку столика. Рывок – веревка
лопнула, движение продолжилось.
А потом Колобок пролетел по воздуху, на
прощанье послал Божьему свету целый фонтан брызг и соединился с Рекой-матушкой.
Она приняла своего непутевого сына в ласковые
объятья, немножко покачала, побаюкала, да и уложила поглубже, в дальнюю темную
спаленку, на мягкую перину из ила.
Столичные неприятности
– А все же удивительно, откуда Константин
Петрович дознался, – в который уже раз повторил владыка Митрофаний, мельком
оглянувшись на глухой шум за окном – будто на палубу уронили тюк или штуку
полотна. – Поистине, высоко сидит, далеко глядит.
– Его высокопревосходительству и по долгу
службы так полагается, – вставил из угла отец Серафим Усердов.
Разговор об одном и том же длился между
преосвященным, его духовной дочерью Пелагией и епископовым секретарем третий
день. Затеялся еще в Петербурге, после неприятной беседы с обер-прокурором
Святейшего Синода Константином Петровичем Побединым. И в поезде про эту
неприятность было говорено, и в московской гостинице, а теперь и на пароходе,
что вез губернского архиерея и его спутников в родной Заволжск.
Контры с обер-прокурором у владыки были
давние, но доселе прямой конфронтации все же не достигали. Константин Петрович
словно приглядывался, примеривался к маститому оппоненту, уважая в нем силу и
правду, ибо и сам был муж сильный и тоже при своей правде, однако ж ясно было,
что рано или поздно две эти правды схлестнутся, ибо слишком отличны одна от
другой.
От вызова в столицу, пред суровые очи
обер-прокурора, Митрофаний ожидал чего угодно, любого притеснения, да только не
с того фланга, откуда последовал удар.
