– Да как вы все уживаетесь с одним мужчиной?
– Очень отлично. Одной Фатимке с ним трудно
было: и хозяйство веди, и за детями доглядывай. Вот она и позвала меня в жены –
мы на базаре познакомились. Видит, баба я крепкая, работящая, с совестью.
– И Салах согласился?
Маруся засмеялась, передала вопрос товарке. Та
тоже прыснула. Сказала (а Маруся перевела на русский):
– Кто же его спрашивал?
Полине Андреевне все это было ужас до чего
любопытно.
– А чем у вас американка занимается?
– Анька-то? Детей учит и в постеле за нас
отдувается, особенно по жаркому времени. Она молодая, тощая, ей нежарко. Опять
же для книжки ейной польза. Когда допишет, уйдет – другую заместо ее возьмем,
тоже молоденькую. Уже порешили. Какую ни то жидовочку из здешних. Они бойкие.
– Разве ислам дозволяет на еврейках жениться?
Маруся удивилась:
– А ты что ж, думала, я свою веру на ихнюю
променяла? Нет уж, в какой родилась, в такой и помру. Салаша меня неволить не
стал. Ислам – вера незлая, хорошая. Крестьянки и юдейки по-ихнему «люди Книги»
считаются, Библии то есть. На них жениться не зазорно. Это на поганых язычницах
нельзя, а кто их видел, язычниц-то?
Тут Фатима впервые произнесла что-то, не
дожидаясь перевода.
– Спрашивает, зачем тебе так надо в Мегиддо? –
– Очень нужно одного человека отыскать, а
Салах не хочет, боится. Даже за пятьдесят рублей.
Усатая толстуха внимательно смотрела на
гостью, будто оценивала.
– Очень любишь его?
От неожиданного вопроса Пелагия смешалась, не
зная, как объяснить. Проще всего было соврать:
– Да...
Сказала – и густо покраснела. Стыдно инокине
врать-то.
Но Фатима поняла по-своему.
– Говорит: раз красная стала, значит, вправду
сильно любишь.
Жены поговорили между собой по-арабски. Потом
старшая погладила Полину Андреевну по щеке и сказала что-то короткое.
– Поедет, – перевела наташка Маруся. – А
пятьдесят целковиков Фатимке отдай.
Закавыка
Длительное путешествие по волнам, горам и
долинам настроило Якова Михайловича на философский лад. В его профессии нечасто
выпадало этак вот мирно, неспешно перемещаться по лику матушки-Земли. Особенно
отрадно было на водном отрезке пути. Следить за объектом незачем – куда она
денется, с корабля-то. Наоборот, требовалось держаться подальше, чтоб не
намозолить глаза. За время плавания Яков Михайлович даже покруглел от сытного
питания и здоровой дремы на палубе.
Однако благоприобретенное жировое наслоение
улетучилось быстро. Отмахайте-ка по жаре семьдесят верст на своих двоих.
Сойдя на берег, Яков Михайлович счел
необходимым преобразиться – на пароходе был незаметным господином в панаме и
полотняной паре, а стал еще более незаметным мужичком-паломником. Таких в
пресветлый город Иерусалим по дороге тащится видимо-невидимо.
Объект следовал на конной тяге, но
препаршивой, так что козликом бежать не пришлось.
В Иерусалиме же Якову Михайловичу
целесообразней показалось обратиться в иудеи. Этой публики здесь имелось
невиданное многообразие, причем все они дичились друг друга и изъяснялись
каждый на своем наречии. Несколько раз к лже-литваку подходили такие же халатники
в шляпах и о чем-то заговоривали по-своему, но Яков Михайлович лишь мычал в
ответ – евреи ведь тоже глухонемые бывают. Литваки жалостно цокали языком и
оставляли бедолагу в покое.
И все шло самым отличным манером, пока не
случилась закавыка.
Следовал себе Яков Михайлович за объектом по
узкой улочке. Держал дистанцию, не лип, но и из виду не выпускал, не доверялся
одному только цок-цок каблучками.
И вдруг сверхъестественное происшествие, прямо
фата-моргана, иначе не скажешь.
На секундочку всего и обернулся, посмотреть,
не идет ли кто сзади. Вдруг впереди плеск. Глянул – со второго этажа из окошка
льется вода, а монашка будто сквозь землю провалилась. Потер глаза – не сон ли.
Только что здесь была, и здрасьте-пожалуйста: на мостовой одна лужа мыльной
воды. Растаяла она, что ли, как Снегурка? Или заметила слежку, да и припустила
со всех ног?
Он кинулся вперед, но через сотню шагов уперся
в тупик. И лишь двигаясь в обратном направлении, обнаружил справа узенький
проход, куда, должно быть, и шмыгнула Рыжуха.
Да поздно – не догонишь.
Потыркался немножко по закоулкам, употел весь.
Другой, похлипче характером, непременно впал бы в отчаяние, но Яков Михайлович,
как уже было сказано, свято верил в мощь человеческого разума. Не бывает
неразрешимых задач, бывают бестолковые решальщики.
Остановился в тенечке, покумекал.
Нуте-с, нуте-с. Что подскажет в такой ситуации
разум?
Идти на Русское подворье, в женскую гостиницу?
Ждать резвушку там?
А саквояжик у ней в руке зачем? Если не
собирается она возвращаться в гостиницу, тогда что?
Покумекал еще. Кивнул себе головой, сказал:
«Умничка».
И повернул назад, в сторону еврейского
квартала.
Сутулый жиденок оказался на том же самом
месте, где его окликнула Рыжуха. Стоял, прислонившись спиной к стене, шмыгал
носом. Потом сел на корточки, подобрал палочку и принялся чертить на земле
какие-то каляки. Так увлекся, что и не заметил, как подошел Яков Михайлович.
Тот выждал, пока улица опустеет, и тронул
мальчугана за плечо.
В устремленных на Якова Михайловича черных
глазах отразился розовый отсвет заката, а еще там прочитался страх.
Заморыш залопотал на еврейском жаргоне,
замотал головой – вроде как оправдывался.
– Пойдем-ка со мной, дружок, – сказал ему Яков
Михайлович, слегка сжал худенькое плечо и рывком поставил еврейчика на ноги.
– Я ничего, – пролепетал паренек по-русски. –
Я ей только воды дал...
– Пойдем, пойдем, – мирно повторял мнимый
литвак, ведя мальчишку за собой. – Вот сюда, в закуточек. Потолкуем ладком, и
никто нам не помешает. О чем она тебя спрашивала, рыжая-то?
