Салах своей болтовней отвлекал путешественницу
от тревожных мыслей.
– Зря евреи тут стали жить, – вздыхал он,
отгоняя комаров. – Летом все от лихорадка помрут. Зачем им земля? Евреи – народ
городской. Сидели бы в город. Совсем с ума сошли, это их Аллах наказал. Даже
жалко.
Как выяснилось далее, жальчей всего евреев ему
за то, что они могут жениться только на еврейках, а это самые несносные женщины
на свете. Коварные, лживые, во всё суют свой горбатый нос.
– Спать с еврейка – как совать свой мужество в
нора, где живет скорпион, – сказал Салах, заставив Пелагию поморщиться от столь
сильной метафоры.
Темой коварства еврейских женщин возница
увлекся надолго. Разумеется, помянул подлую Юдифь, убившую спящего Олоферна, но
более всего возмущался Иаилью, осквернившей священный закон гостеприимства.
Разбитый в бою полководец Сисара (которого Салах именовал «предком арабов»)
попросил в шатре Иаили убежища. И что же она, вероломная, сделала? Согласно
Книге Судей, «сказала ему: зайди, господин мой, зайди ко мне, не бойся. Он
зашел к ней в шатер, и она покрыла его ковром. Сисара сказал ей: дай мне
немного воды напиться, я пить хочу. Она развязала мех с молоком, и напоила его
и покрыла его. Сисара сказал ей: стань у дверей шатра, и если кто придет и
спросит у тебя и скажет: "нет ли здесь кого?", ты скажи:
"нет". Иаилъ, жена Хеверова, взяла кол от шатра, и взяла молот в руку
свою, и подошла кнему тихонько, и вонзила кол в висок его так, что приколола к
земле; а он спал от усталости – и умер».
Слушая, как Салах пересказывает эту библейскую
историю, украшая ее душераздирающими подробностями, Пелагия жалела бедняжку –
не Сисару, который жил Бог знает когда и в конце концов получил по заслугам, а
рассказчика. Не знает, простая душа, что за него уже всё решили: следующей его
женой будет именно еврейка.
– Человек устал очень, совсем слабый был. Вот
так лег – и сразу хр-р-р, – для наглядности захрапел Салах, положив щеку на
сложенные ладони.
И вдруг дернулся, натянул поводья.
Из кустов на дорогу медленно выехали двое
конных.
Увидев торчащие за их спинами ружья, Полина
Андреевна вскрикнула:
– Это разбойники?
– Я не знаю, – ответил Салах и отпустил вожжи.
– Что же ты? Поворачивай назад!
– Нельзя. Увидят, что мы боимся, догонят. Надо
ехать прямо и что-нибудь спросить. Это лучше всего.
– Что спросить?
– Дорога. Как ехать в Эль-Леджун. Скажу, ты
едешь к главный полицейский начальник. Ты его теща.
– Почему теща? – удивилась и немножко
обиделась Полина Андреевна.
– За теща нельзя выкуп брать.
– Потому что такой обычай, да?
– Потому что за теща выкуп не дадут, –
отрывисто объяснил Салах, готовясь к разговору с вооруженными людьми
Он затараторил еще издали, кланяясь и
показывая рукой куда-то в сторону холмов.
Всадники рассматривали повозку и седоков
молча. Они были очень странного для Палестины вида: в черкесках с газырями, у
одного на голове башлык, у второго папаха. Прямо как наши кубанские казаки,
подумала Полина Андреевна и немножко воспряла духом.
– Не понимают арабски, – обернулся Салах. Он
был бледен и напуган. – Это черкесы. Совсем плохие черкесы. Сейчас я им буду
турецки говорить...
Один из конных подъехал и наклонился к Пелагии
– пахнуло чесноком и бараньим жиром.
– Мускуби? – спросил он. – Руска?
– Да, я русская.
Черкесы гортанно заговорили между собой. То ли
спорили, то ли бранились – не поймешь.
– О чем они? – нервно спросила Пелагия.
Салах только сглотнул.
Тот же разбойник снова нагнулся, схватил
Полину Андреевну за подол платья. Она взвизгнула, но злодей не стал рвать на
ней одежды, а только потер пальцами шелк, демонстрируя что-то своему товарищу.
Потом взял с сиденья зонтик, показал ручку слоновой кости.
– Что он говорит? – испуганно пролепетала
монахиня.
– Говорит, ты богатая и важная. Русские дадут
за тебя много денег.
Салах подключился к дискуссии. Жалобно
зачастил что-то, замахал руками. Его жестикуляция Полине Андреевне не
понравилась: сначала палестинец плеснул на пассажирку рукой, как бы
отмахиваясь, потом ткнул себя в грудь и показал куда-то назад. Кажется,
уговаривает, чтоб забрали ее одну, а его отпустили. Негодяй! Еще Иаиль ему
нехороша!
Но черкесы его слушать не стали. Коротко
бросили что-то и поехали вперед.
Салах медлил.
– Они нас отпустили? – не поверила такому
счастью сестра.
Но один из разбойников обернулся, погрозил
нагайкой, и Салах со стоном тронул с места.
– Говорил ей, говорил, – причитал он. – Нельзя
ехать Мегиддо, плохо. Нет, вези. Что будет? Что будет?
Вскоре стемнело, и дороги к черкесскому аулу
Полина Андреевна толком не разглядела: какие-то холмы, лощина, потом довольно
крутой подъем в гору.
Низкие плоские крыши и тускло освещенные окна
– вот всё, что рассмотрела она в самом селении. Хантур остановился на темной
треугольной площади, и две молчаливые женщины в белых платках отвели монахиню в
маленький домик, находившийся в глубине двора. Хижина оказалась непростая – с
наглухо закрытыми ставнями, снаружи замок. Должно быть, специально для «богатых
и важных» пленников, догадалась Пелагия.
Догадка очень скоро подтвердилась. Пришел
хозяин дома, а похоже, что и всего аула – длиннобородый старик в мерлушковой
папахе, обвязанной чалмой, и почему-то в полном вооружении. Неужто так и ходит
дома с шашкой, кинжалом и револьвером в кобуре?
Главный черкес сказал, что зовут его
Даниэль-бек и что «княгине» дадут на ужин чурек и козье молоко. По-русски он
говорил на удивление чисто и правильно, с совсем небольшим акцентом.
Полина Андреевна очень испугалась того, что
она «княгиня».
– Я не княгиня! – воскликнула она. – Вы
ошибаетесь!
Старик расстроился.
– Муса сказал, княгиня. Платье шелковое, лицо
белое. А кто ты такая? Как тебя зовут?
– Я паломница. Пелагия... то есть, Полина
Лисицына.
