– Это имя языческое, для домашнего
употребления. А крестильное какое?
– Антип, ваше преосвященство.
– Хорошее имя, народное, – одобрил владыка.
Мальчик нежно коснулся губами его руки, и
Митрофании умилился, погладил Антипа-Антиноя по затылку.
Не спеша пошел дальше, а Пелагия задержалась –
очень уж искусно клала петли мать благочестивого гимназиста. Монахиня и сама
увлекалась вязанием, всегда носила на шее мешочек с рукодельем, однако по
бестолковости пальцев вечно путала рядность и бедствовала с узелками.
«Как это вы, сударыня, так ловко накид
кладете?» – хотела она спросить и вдруг заморгала, прижала очки к переносице.
Странные у мастерицы были руки: широкие и с
волосками на пальцах.
Пелагия подняла глаза, узрела над кружевным
воротничком неженскую, кадыкастую шею и ойкнула.
Удивительная дама остановилась, поймав взгляд
монашки, и вдруг подмигнула.
Ее семейство проследовало дальше, так что обе
энтузиастки вязания оказались наедине.
– Вы мужчина? – шепотом спросила Пелагия,
широко раскрыв глаза.
Та кивнула, поднесла палец к губам: тс-с-с.
– А... они кто? – инокиня растерянно кивнула
вслед плечистому господину и прелестным чадам.
– Моя семья. – Голос у переодетого был
высокий, с подвзвизгом, от женского почти неотличимый. – Мой муж, Лев Иванович.
И наши деточки, Антиной и Саломея. Мы содомиты.
Последняя фраза была произнесена совершенно
обыденным тоном, как если бы говоривший сказал «мы одесситы» или «мы
менонниты».
– С-содомиты? То есть... то есть мужеложцы? –
с запинкой произнесла Пелагия стыдное слово. – А как же барышня? И потом...
разве у вас могут быть дети?
– Саломея не барышня, он раньше в мужских
банях работал. Там его Левушка и подобрал. Так нежен, так нежен! А как поет!
Антиной – тот веселый, озорной, иной раз и пошалить любит, но Саломеюшка –
просто ангел. Мы все трое Льва Ивановича любим, – мечтательно произнес
поразительный собеседник. – Он настоящий мужчина, не то что обычные. Для
настоящего мужчины женщины мало, для него все прочие мужчины, как женщины.
Слушать было и стыдно, и интересно. Пелагия
обернулась на Митрофания – далеко ли отошел. Только бы не узнал, бедный, кого
это он так ласково благословил.
Преосвященный был неподалеку. Остановился
около группы евреев, к чему-то там прислушивался. Вот и хорошо.
– И давно вы? Ну... вот так живете? – с
любопытством спросила монахиня.
– Я недавно. Семь месяцев всего.
– А раньше?
– Раньше жил как все. Супругу имел, дочку.
Служил. Я, знаете ли, преподаватель классической гимназии. Латынь,
древнегреческий. До сорока лет дожил, а кто я и что я, не понимал. Будто сквозь
пыльное стекло вагона на жизнь смотрел, а жизнь катилась все мимо, мимо. А как
встретил Льва Ивановича, стекло сразу лопнуло, рассыпалось. Вы не
представляете, как я счастлива! Будто воскресла из мертвых!
– Но как же ваша семья? Я имею в виду тусемью.
Преподаватель классической гимназии вздохнул.
– Что ж я мог, когда тут любовь и воскресение?
Все им оставил. Деньги в банке, сколько было. Дом. Дочку жалко, она у меня
умненькая. Но ей лучше без такого отца. Пускай помнит меня, каким я был раньше.
Посмотрев на чепец и шелковое платье
воскресшей, Пелагия не решилась оспаривать это утверждение.
– Куда же вы теперь направляетесь?
– В Содом, – был ответ. – Я же вам сказала: мы
содомиты.
Пелагия опять перестала что-либо понимать.
– В какой Содом? Тот, что уничтожен Господом
вместе с Гоморрой?
– Был уничтожен. А теперь возрожден. Один
американский миллионщик, мистер Джордж Сайрус, известный филантроп, нашел
место, где стоял библейский Содом. Сейчас там возводится город-рай – для таких,
как мы. Никаких полицейских гонений, никакого общественного презрения. И
никаких женщин, – лукаво улыбнулся собеседник. – Из вас, натуралок, все равно
не получится такой женщины, какая может получиться из мужчины. Хотя, конечно, и
у вас есть на что посмотреть. – Бывший классицист оценивающе обвел взглядом
фигуру инокини. – Бюст – это не штука, можно ваты подложить, а вот плечи, линия
бедра...
– Иродиада! Куда ты запропастилась? – донесся
из тумана зычный голос. – Дети хотят назад, в каюту!
– Иду, милый, иду! – встрепенулась Иродиада и
поспешила на зов любимого.
Каких только существ нет у Господа Бога,
подивилась Пелагия и двинулась по направлению к Митрофанию.
Увидела, что преосвященный успел перейти от
пассивного действия – внимания чужим речам – к действию активному: потрясая
десницей, выговаривал что-то седобородому раввину, окруженному гурьбой
подростков.
Из-за чего начался спор, сестра не слышала.
Должно быть, владыка по обычной своей любознательности стал выспрашивать
евреев, куда едут, да из каких видов – по нужде ли, из-за веры ли, или, быть
может, бегут от несправедливых преследований, да и сшибся на чем-то с иудейским
собратом.
– ...Оттого-то вы повсеместно и гонимы, что
гордыни в вас много! – грохотал владыка.
Ветхозаветный отвечал ему не менее
громоподобно:
– Гордость у нас есть, это правда! Человеку
без гордости нельзя! Он – венец творения!
– Да не гордости в вашем народе много, а
именно что гордыни! Всеми, кто не по-вашему живет, брезгуете, все запачкаться
боитесь! Кто ж вас, таких брезгливых, любить-то будет?
– Не людьми мы брезгуем, а людской грязью! Что
же до любви, то сказано царем Давидом: «Отовсюду окружают меня словами
ненависти, вооружаются против меня без причины; за любовь мою они враждуют на
меня, а я молюсь».
Раззадоренный отпором, Митрофаний воскликнул:
– Кого это вы любите, кроме своих
единоплеменников? Даже и пророки ваши только к вам, евреям, обращались, а наши
святые обо всем человечестве печалуются!
Пелагия подумала: жаль, обер-прокурор не
слышит, как владыка иноверцев громит, то-то бы порадовался.
Диспут слушать было интересно, а еще
интересней наблюдать: при всех религиозных отличиях оппоненты и темпераментом,
и внешностью чрезвычайно походили друг на друга.
