– Что же здесь смешного? – нахмурил брови
Матвей Бенционович, решив, что лучшая оборона – нападение. – По-вашему,
Заволжье – такой медвежий угол, что там и дворянства нет?
Граф шепнул что-то Филипу и ласково похлопал
его по тугой ляжке, после чего подлый лакей наконец убрался.
– Нет-нет, меня развеселило совсем другое. – Хозяин
откровенно и даже, пожалуй, вполне бесцеремонно разглядывал гостя. – Забавно,
что у Бронека Рацевича сердечный друг – дворянский предводитель. Этот проказник
нигде не пропадет. Расскажите, как вы с ним познакомились?
На этот случай у Бердичевского имелось
придуманное по дороге объяснение.
– Вы знаете Бронека, – сказал он, добродушно
улыбнувшись. – Он ведь озорник. Попал у нас в глупую историю. Хотел для смеха
попугать одну монашку, но немного перестарался. Угодил под суд. Как человек
приезжий и никого в городе не знающий, обратился за помощью к предводителю –
чтобы помог подобрать адвоката... Я, разумеется, помог – как дворянин
дворянину...
Матвей Бенционович красноречиво умолк – мол, о
дальнейшем развитии событий можете догадаться сами.
На лице графа вновь появилась зевкообразная
улыбка.
– Да, он всегда был неравнодушен к особам
духовного звания. Помнишь, Кеша, черницу, что забрела в замок просить подаяния?
Помнишь, как Бронек ее, а?
К подрагиванию ноздрей прибавилось задушенное
всхлипывание – это, очевидно, был уже не смех, а заливистый хохот.
Кеша тоже улыбнулся, но как-то криво, даже
испуганно. А статский советник, услышав про черницу, внутренне напрягся.
Кажется, горячо!
– Да что же мы стоим, прошу в гостиную. Я
покажу вам свою коллекцию, в некотором роде совершенно уникальную.
Чарнокуцкий сделал приглашающий жест, и все
переместились в соседнюю комнату.
Гостиная была обита и задрапирована красным
бархатом самых разных оттенков, от светло-малинового до темно-пунцового, и
поэтому производила странное, если не сказать зловещее, впечатление.
Электрическое освещение, подчеркивая переливы кровавой гаммы, создавало эффект
не то зарева, не то пламенеющего заката.
Первым, на чем задержался взгляд Бердичевского
в этой удивительной гостиной, был египетский саркофаг, в котором лежала
превосходно сохранившаяся мумия женщины.
– Двадцатая династия, одна из дочерей Рамсеса
Четвертого. Купил в Александрии у грабителей гробниц за три тысячи фунтов
стерлингов. Как живая! Вот взгляните-ка.
Граф приподнял кисею, и Матвей Бенционович
увидел узкое тело, совершенно обнаженное.
– Видите, здесь прошел нож бальзамировщика. –
Тонкий палец с полированным ногтем провел вдоль полоски, что тянулась по
желтому морщинистому животу, и, дойдя до лобка, брезгливо отдернулся.
Статский советник отвел взгляд в сторону и
чуть не вскрикнул. Из стеклянного шкафа на него, блестя глазенками, смотрела
негритянская девочка – совсем как живая.
– Что это?!
– Чучело. Привез из Сенегамбии. Из-за
татуировки. Настоящее произведение искусства!
Граф включил над стеллажом лампу, и Матвей
Бенционович увидел на темно-коричневой коже лиловые узоры в виде переплетенных
змеек.
– Там есть племя, в котором женщин украшают
прелестными татуировками. Одна девчонка как раз умерла. Ну, я и выкупил труп у
вождя – за винчестер и ящик патронов. Туземцы, кажется, решили, что я поедатель
мертвечины. – Ноздри графа задергались. – А дело в том, что один из моих
тогдашних слуг, Фелисьен, был превосходным таксидермистом. Впечатляющая работа?
– Да, – сглотнув, ответил Бердичевский.
Перешли к следующему экспонату.
Он оказался менее пугающим: обыкновенный
человеческий череп, над ним – портрет напудренной дамы с глубоким декольте и
капризно приспущенной нижней губой.
– А это что? – с некоторым облегчением спросил
Матвей Бенционович.
– Вы не узнаете Марию-Антуанетту? Это ее
голова. – Граф любовно погладил череп по блестящей макушке.
– Откуда он у вас?! – ахнул Бердичевский.
– Приобрел у одного ирландского лорда,
оказавшегося в стесненных обстоятельствах. Его предок во время революции был в
Париже и догадался подкупить палача.
Статский советник переводил взгляд с портрета
на череп и обратно, пытаясь обнаружить хоть какое-то сходство между
человеческим лицом при жизни и после смерти. Не обнаружил. Лицо существовало
само по себе, череп сам по себе. Ну и сволочь же парижский палач, подумалось
Матвею Бенционовичу.
Дальше стоял стеклянный куб, в нем кукольная
головка с курчавыми волосами – сморщенная и маленькая, как у новорожденного
младенца.
– Это с острова Новая Гвинея, – пояснил граф.
– Копченая голова. Не бог весть какая редкость, в европейских коллекциях таких
немало, но сия примечательна тем, что я, можно сказать, был лично знаком с этой
дамой.
– Как так?
– Она провинилась, нарушила какое-то табу, и
за это ее должны были умертвить. Я был свидетелем и умерщвления, и последующего
копчения – правда, ускоренного, потому что по правилам обработка должна
продолжаться несколько месяцев, а я не мог столько ждать. Меня честно
предупредили, что сувенир может через несколько лет протухнуть. Но пока ничего,
держится.
– И вы ничего не сделали, чтобы спасти эту
несчастную?
Вопрос Чарнокуцкого позабавил.
– Кто я такой, чтобы мешать отправлению
правосудия, хоть бы даже и туземного?
Они подошли к большой витрине, где на полочках
были разложены мешочки разного размера, стянутые кожаными тесемками.
– Что это? – спросил Матвей Бенционович, не
находя в этих экспонатах решительно ничего интересного. – Похоже на табачные
кисеты.
– Это и есть кисеты. Работа индейцев
американского Дикого Запада. Ничего не замечаете? А вы рассмотрите.
Магнат открыл дверцу, вынул один из кисетов и
протянул гостю. Тот повертел вещицу в руках, удивляясь тонкости и мягкости
кожи. В остальном ничего примечательного – ни узора, ни тиснения. Только в
середине подобие пуговки. Присмотрелся – и в ужасе отшвырнул кисет обратно на
полку.
– Да-да, – заклекотал его сиятельство. – Это
сосок. У воинов некоторых индейских племен есть милый обычай – приносить из
набега мужские скальпы и женские груди. Но бывают трофеи и похлеще.
