Подошла к этому носку, почему-то на цыпочках. Наклонилась, подняла, сунула на опустевшую полку в шкаф, с силой захлопнула дверцу. Потом снова рванула ее на себя, сцапала проклятый носок двумя пальцами, потащила его на кухню, к мусорному ведру, держа перед собой на весу, как дохлую мышь. А на кухне – пакеты с продуктами на столе… Вкусняшки всякие. И колбаса. И свечи. И торт ореховый…
Именно этот торт ее и доконал. Слишком уж празднично просвечивало через купол пластикового контейнера вкусное сердечко из крема, выложенное по краям половинками бразильского ореха. А по кругу – орехи кешью. И все это хозяйство еще и аппетитной зеленой фисташковой крошкой присыпано, будь оно неладно. Сладкоежка Кирюша такой торт уважал, для него, собственно, и старалась… Выходит, зря старалась. Господи, как же обидно… Еще и это сердечко нагло в глаза лезет – пошлость какая…
Села на стул, уронила лицо в ладони, разрыдалась истово. Но легче не стало. Наоборот, сидящая внутри обида, которой следовало бы истечь потихоньку слезами, вдруг полыхнула злостью, жаждой физических действий. Подскочила, протянула злую руку к коробке, и пластик жалобно захрустел под рукой – туда же ее, эту пошлость, вслед за носком в розово-коричневую полоску! Туда, в мусорное ведро!
Выскочила из кухни в комнату, воинственно оглядела все углы – не завалялось ли еще где враждебных напоминаний Кирюшиного присутствия. Нет, ничего не осталось. Ну и все, значит. С глаз долой, из сердца вон. Переодеться надо, душ принять, поужинать да спать лечь. А с утра новую жизнь начать. Обыкновенную, без бойфренда.
И все вроде в этот вечер ей удалось по заданной минимальной программе: и переоделась, и душ приняла, и поужинала, и спать легла. Одна только случилась проблема – сна не было. Вроде и голова привычно-уютно устроилась в мягкости подушки, и тело расслабилось. А вздохнула – и вместе со вздохом снова проснулась обида внутри. Пронеслась коварно вверх по позвоночнику, сжала в кулак солнечное сплетение, и пошла-поехала колыхать все тело рыданиями…
Нет, ну решила же: с глаз долой – из сердца вон! Тем более и не было ничего такого в сердце, чтобы так уж рыданиями колыхаться! Потому что когда что-то есть в сердце – это уже любовь! По крайней мере так в умных книжках написано, за любовь к которым ее только что мутной и скучной обозвали… А у нее к Кирюше вовсе никакой любви не было! Не было, она точно знает! Но тогда зачем это глупое сожительство в ее жизни случилось? Уж не хочет ли она себя убедить, что поддалась маминой философии относительно присутствия в жизни всяких там украшательств? Или модным веяниям поддалась, которые требуют, чтобы каждая уважающая себя девушка имела при себе бойфренда? Так, мол, принято, она в этом не виновата? Фу, глупость какая…
Да, что ж поделаешь, глупость. Сермяжная, общепринятая. И не от любви она плачет, а от обиды… Потому что любовь – сама по себе, а обида – сама по себе. Одно чувство от другого не зависит. Как там она давеча в разговоре с Поль про маму говорила? В ней, мол, после отцовского ухода здравый смысл как таковой вообще не живет? Одна обида осталась? Главное, со знанием дела говорила, рассуждала как умная дочь. Со здравым смыслом. Да уж, оценку чужому неадекватному состоянию всегда давать легко, пока сам в него не попадешь…
Нет, а и впрямь интересно – Кирюша ей про свою любовь говорил или нет? Вроде точно говорил… Или она забыла?
Сев на постели, она уставилась в сумрачное пространство комнаты, освещенное слабой, только что народившейся луной. Да, точно говорил. Аккурат в своем любимом кресле сидел, напротив нее, с бокалом вина. Она тогда тоже что-то вроде романтического ужина спроворила, со свечами. И глаза у него красиво блестели, и признания в любви сыпались легко, даже и с комплиментами. Что она не такая, как все, а особенная. И что как только увидел… Так сразу понял… И про доброту, и про душу… Слова любви вы говорили мне в городе каменном, а фонари с глазами желтыми нас вели сквозь туман. Фу, пошлость какая.
Легла, укрылась с головой, и снова будто что-то в бок ударило. Не обида уже, а что-то совсем постороннее, к обиде отношения не имеющее. Тревожное что-то, совсем уж мерзкое…
И вдруг догадалась – что. Встала с постели, включила свет, прошла на цыпочках к комоду, вытянула верхний ящик… Так и есть. Шкатулка, где всегда хранились выданные мамой на хозяйство деньги, пуста. Ха. Ха-ха.
Вернулась в постель, снова заплакала. Хотя и чувствовала – это были уже другие слезы. Не слезы обиды, а слезы презрения. Гораздо более легкие на вкус. Немного даже приятно было осознавать, что Кирюша таким меркантильным подлецом оказался. А что, такого рода осознание – тоже месть… Или жажда мести. Все как у мамы. Только месть – маленькая.
Так до рассвета, утешенная этой мыслью, и забылась. И даже сон увидела – тот самый, про туманное утреннее поле, про траву, которая ложится под косой ровными рядами. Коса – вжик-вжик, и туман клочьями, и воздух зыбкий, холодный струится пахучими волнами. Будто эта волна в нос ударила – проснулась. За окном уже птицы поют…
Почему-то показалось в первую секунду – там, за окном, это травяное поле с туманом и есть! Подскочила, отдернула занавеску… Ага, как же. Тот же самый городской пейзажик с разросшимися вширь тополями, с чахлым дворовым сквериком. Нет, а как бы сейчас хорошо было по траве босиком пройтись, по холодной росе, подарить раненой душе праздник! Не с косой – бог с ней, с косой, она ее сроду в руках не держала, а просто так, по траве! Прямо непреодолимое желание какое-то!
Хотя… Почему нет, в самом деле? Там, за домом, маленький парк есть… И не парк даже, а некое облагороженное пространство между домами. И там вроде трава такая… настоящая. Не будет же преступлением, если она по этой траве туда-сюда босиком пройдется?
Быстро натянув на себя спортивный костюм и кроссовки, спустилась вниз, поежилась на холодном утреннем ветру. Тишина, пустота, все порядочные люди еще рассветные сны видят, самые сладкие. Обогнула дом – вот он, парк. Дорожки, деревья, кусты, газон с высокой травой. Подошла поближе – ну да, трава… Только совсем не такая, как во сне. Припорошенная первой пылью, с проплешинами серой земли, жесткая, неуютная, городская. Нет, не хочется на нее босой ногой ступать…
Вздохнула, мелкой рысью потрусила домой – холодно! И чего вдруг в голову взбрело?
Скорее, скорее под горячий душ…
Выйдя из душа с тюрбаном полотенца на голове, плюхнулась в любимое Кирюшино кресло, задумалась. Внутри по-прежнему ныло непоколебимой тоскою-обидою, и не было ему противоядия в образе здравого смысла. Провела ладонью по мягкому подлокотнику, и чуть повеяло запахом любимого Кирюшиного одеколона…
А все-таки он тогда про любовь говорил. Точно, говорил. Пусть не врет.
* * *
– Господи Иисусе, спаси и помилуй… Что у тебя с лицом, Сань?
Поль жалостливо скрестила руки на груди, скорбно опустив уголки рта вниз. Подруга называется… Могла бы и не заметить следов ее слезной бессонницы, проявила бы деликатность. Или тоже, как мамина подруга тетя Алина, жаждет, чтобы соседская корова сдохла?
