– Примерно, – осторожно согласился
Евгеша.
Как раз это и было утренней темой.
– Чушь насчет единственного. Если начерно
прикинуть, какое там население России? Сто сорок миллионов плюс-минус? Так?
– Так.
– Человек живет в среднем семьдесят лет?
Верно?
– Допустим.
– Сто сорок делим на семьдесят. Значит, на год
жизни приходится два миллиона голов. Выходит, наших ровесников,
семнадцатилетних, худо-бедно два миллиона. Если считать, допустим, от
пятнадцати до двадцати лет, с запасом, то и все десять миллионов. Но пусть
будет даже два миллиона, шут с вами! Из них девушек половина, то есть миллион.
Девятьсот пятьдесят тысяч (опять же с запасом!) отбракуем – ну там обе ноги
левые, фигура как у шахматного коня или характер скверный.
– У тебя зато прекрасный! А фигура как у
шахматного осла: конем даже и не пахнет! – не выдержала Ната.
Чимоданов не стал спорить. Ему важно было
досказать мысль.
– Вот и получается – пятьдесят тысяч
единственных и неповторимых. Даже если ты нравишься каждой десятой, то эти пять
тысяч твой стратегический запас. Так или не так?
– Нет, дорогуша! Не так. Ты и каждой тысячной
не понравишься, да дело даже и не в том! – сахарным голосом сказала Улита.
– А в чем? – озадачился Чимоданов.
– В твоих поисковых запросах, – отрезала
ведьма. – Ежу понятно, что чем проще запрос, тем больше вариантов! Я сто
раз уже об этом говорила. Если тебе нужен просто брюнет – вариантов миллион.
Если же брюнет со стеклянным глазом и деревянной ногой, играющий на рояле и
любящий на завтрак волнистых попугайчиков, вариантов оказывается нуль целых фиг
десятых. Вот и получается, что такая амеба, как ты, Чимоданов, пару найдет
всегда, а девушка с претензиями, не желающая лопать, что дают, не найдет её
никогда. Усвоил?
– Меня брюнеты со стеклянным глазом… –
горделиво начал Петруччо, однако его взаимоотношения с брюнетами так и остались
непроясненными.
Послышался старческий кашель, и в приемной
появилась Мамзелькина. Деловито шаркая, она подошла к столу и остановилась,
опираясь на зачехленную косу. Маленькие щечки в узелках жилок полыхали.
– Ну! Здоровы будете, хозяева дорогие! –
сказала она с особой намекающей интонацией.
Улита сразу вскочила и вернулась с кружкой, в
которой плескала медовуха. Это была дань, за которой Аида Плаховна регулярно
являлась на Большую Дмитровку.
У Мошкина кусок застрял в горле, когда
старушка многозначительно пожелала ему приятного аппетита.
– Хорошо жуй, милок! Радуйся! Я ведь многих
жующих видела, по работе-то. Ест себе человек как ни в чем не бывало,
зубочисткой ковыряет, ротик салфеткой утирает… А скажи ему, что обедец-то
последний, небось передернулся бы, – сказала она жалостливо и погладила
Мошкина по голове сухой ручкой.
Нервный Евгеша уронил вилку.
– Обмельчали люди! – продолжала
Мамзелькина. – Меня вон и то боятся! А чего меня бояться? Я что, страшная?
Вот ты скажи! Страшная я?! – высохший палец ткнул в Вихрову.
Ната поспешно замотала головой.
– Н-нет!
– Вот видишь! Правильно девушка говорит: не
страшная! Она-то толк знает! – успокоилась Мамзелькина. – Двести
годков назад человек-то как умирал? Придешь за ним, а он письмо пишет.
Вдохновенный такой, в белой рубахе, свеча на столе горит. «Ну что, скажешь,
родной? Расписался ты что-то. Идем, пора, дуэль у тебя!» Он кивнет и в путь.
Глядишь, и часу не прошло, а уж ухлопали молодчика… Или на бранное поле
придешь, а там батальон под огнем. Сидят на травке, шутят, покуривают, приказа
дожидаются, а вокруг ядра лопаются. И ни в одном ни капли страха. Прямо коса не
поднимается!
Мамзелькина отхлебнула медовухи и закашлялась.
В узеньких глазах появилась влага.
– А сейчас что? Вот чикну сейчас, к примеру,
тебя. По ошибке! Пущай потом премии лишают! – пальчик нацелился в
задрожавшего Петруччо. – Ей-ей, чикну! Так ведь орать будешь, пищать,
отговариваться! Дела, мол, у тебя, квартира без ремонта, за машину задаток дал.
– Нет у меня машины и квартиры! Вы меня с
кем-то пу… пу… пу… – лязгая зубами, выговорил Чимоданов.
Увлекшаяся Мамзелькина его не услышала. Она
нашарила косу и нехорошо потрогала брезент. Мутный взгляд скользил по шее
Петруччо, будто примериваясь для удара. Чимоданов гибко, как змея, соскользнул
со стула и спрятался под стол.
Довольная Мамзелькина задребезжала смешком,
как треснутая копилка.
– Ну и дурак! Осел потому что! Живешь, а не
знаешь, что смерти нет.
– Как нет?
– А так и нет! Я есть, а смертушки нету. Понял
загадку?
Петруччо замычал под столом. Аида Плаховна
вздохнула.
– Вылезай! Пошутила я! Пословица у меня такая:
с косой не пошутишь, на кладбище не похихикаешь!
Мамзелькина допила медовуху и поставила кружку
на стол. Звук от кружки был отчетливый, сухой, точно финальная точка. Она
посмотрела на Улиту и, мгновенно переключившись, стала деловитой:
– Арей у себя?
Улита подтвердила, что у себя.
– Как у него настроение?
Ведьма качнула руками, точно чашами весов.
– Неважное.
Аида Плаховна удовлетворенно кивнула. Она
больше не притворялась пьяной.
– Сейчас взбодрим! – пообещала она, со
звуком старого наждака потирая сухие ладошки.
В приемной мрака запахло хризантемами. Мамзелькина
дернула лямку рюкзака и зашаркала к кабинету на стреуголенных старостью ножках.
Едва дверь закрылась, Улита, Чимоданов и Ната, переглянувшись, кинулись следом:
подслушивать. Не прошло и десяти секунд, как брошенный Ареем метательный нож
пробил дерево насквозь. Начальник русского отдела мрака отстаивал свое право на
конфиденциальность.
* * *
Барон мрака сидел в кресле и, откинувшись,
смотрел в потолок остановившимся взглядом. Он пребывал во власти уныния, от
которого не свободны и стражи мрака, хотя сами выпустили его когда-то в мир.
Даже Мамзелькиной, не страдавшей впечатлительностью, показалось, что перед ней
не начальник русского отдела, а вывернутая наизнанку и покрытая плотью черная
дыра, которая чем больше пожирает, тем пустее становится.
Услышав, что кто-то вошел, Арей недовольно
повернулся к двери.
Мамзелькина заохала. Началась обычная
старушечья игра в уговоры. Аида Плаховна кокетничала, говоря, что заглянула
всего на минутку. Упрямилась, пугалась предложенного стула и отказывалась от
медовухи, уверяя, что с ее давлением пить нельзя.
