Хотя это, несомненно, вызовет у вас сильное
раздражение, по причинам, которые Вам, безусловно понятны, мы не сможем
сообщить вам ни где находится Ваша дочь, ни даже ее теперешнее имя. Отмечу
только, что беспокоиться о ней не следует. Скажу даже больше: Ваша дочь
находится в человеческом мире уже несколько лет. Я намеренно медлил с
написанием этого письма, чтобы убедиться, что девочка Ваша, рожденная совсем в
другую эпоху, вполне может вписаться в контекст современной жизни и совершать
поступки, хотя и не бесспорные, но всё же осмысленные.
За время пребывания в Тартаре и затем в Эдеме
эйдос продолжил свое развитие, так что теперь, разумеется, Ваша девочка
значительно старше, чем была в момент, когда вы разлучились.
Искренне убежден, что Вы не пожелаете дочери
своей участи и не станете разыскивать ее, с тем чтобы переманить на сторону
мрака. Кроме того, надеюсь, что, пройдя через горнило ни для кого неминуемых
земных испытаний, Ваша дочь изберет путь света.
Руководитель отдела незаконных изъятий
эйдосов,
Эней Анхизид,
светлый страж первого ранга»
Прочитав письмо, Арей рванулся к окну в
надежде нагнать златокрылых, но, поняв, что это бесполезно, застыл. Пергамент
подрагивал у него в руке.
Аида Плаховна попыталась заглянуть в пергамент
через его плечо, но мечник коротко оглянулся на нее. Увидев его перекошенное
лицо и оскаленные зубы, даже прошедшая огонь, воду и медные трубы Плаховна
испугалась.
– Ты точь-в-точь Цербер, когда Лигул бросает
ему мясо! Прям от страха померла б, да некому меня таш-ш-шить будет! –
сказала она, отпрянув.
Арей не ответил. Едва ли он вообще слышал
Мамзелькину. Он то резко опускал руку, то вновь поднимал пергамент к глазам.
Казалось, он в одно и то же время хочет и разорвать его, и боится лишиться
единственного, что связывает его сейчас с дочерью.
Громадная волна, поднявшаяся в Арее после
прочтения письма, не могла удержаться в нем и спешно искала выхода. Выходов
могло быть только два: или внутренне сокрушить, подмыть и изменить самого Арея,
или вырваться наружу, перейдя во внешнее движение. И она перешла во внешнее
движение в тот миг, когда Мамзелькина неосторожно звякнула кружкой, чтобы
налить себе еще медовухи.
– Аида! Признайся! Ты ведь знала? –
внезапно спросил он.
Плаховна сделала костистыми плечиками
отгоняющее мух движение.
– О чем знала-то?
– ЧТО МОЯ ДОЧЬ ЖИВА!!
– Дык откудова я знала-то? Кто мне, старой,
что скажет? Бывалоча, к кому не придешь в гости, все гонят! Никто, значить, не
рад! Иной зовет, зовет, а придешь – не рад совсем! – опечалилась
Мамзелькина.
– АИДА!
Услышав окрик, Плаховна мгновенно перестала
печалиться и сказала скучным голосом:
– Оно, конечно, ежели с другой стороны
подойти, то Книга Смерти-то у меня хранится. Учет, стало быть, и контроль! Без
нее поди упомни: кого где взяла и куда унесла? Как потом отчитываться? –
как ни в чем не бывало продолжала Мамзелькина. – И вот как-то смотрю: с
нумерацией чегой-то не того творится. Вроде сползло всё чуток. Озадачилась я,
стала проверять и смотрю: ба! А Ареевой-то дочери нетути! Была в сохранности, а
нету!
– И ты молчала?
Мамзелькина без особой нужды принялась
поправлять брезент на косе.
– Дельце-то больно скользкое, с какой стороны
не возьмись. Поначалу я решила, что ты сам чего учудил с Книгой-то Смерти,
чтобы дочери помочь. Вроде неловко бучу поднимать. Скандалы пойдут, проверки, а
так нету и нету. Ежели что, думаю, прикрою тебя, скажу, что чернила выцвели.
Потом голову поломала, к тебе присмотрелась и стала на Лигула грешить. Он это,
мол, устроил для своих делишек. Тут я тем более помалкивала, чтобы между
молотом и наковальней не оказаться. Я женщина в летах, здоровьем не похвастаю…
Мечник недоверчиво скривился. Мамзелькина
грешила на здоровье еще до того, как жена Сократа стала сварливой. Уже тогда
Аида Плаховна была дряхлой рассыпающейся старушонкой и жаловалась на ревматические
боли в коленях.
– И когда имя моей дочери исчезло из книги?
Аида Плаховна зашевелила губами, припоминая.
– Дык уж годика с три, наверное. Так и есть:
годика с три!
Еще раз взглянув на пергамент, Арей осторожно
положил его на стол. Так осторожно кладут только предметы, которые очень хотят
и одновременно страшатся уничтожить.
– Зачем они сказали мне, что она жива, но не
сказали, где она? Чтобы глумиться, да? Попадись мне когда-нибудь этот Эней! Я
убью его не сразу! Вначале он прожует у меня свое письмо. Медленно, по
кусочкам! – прорычал он.
Мамзелькина укоризненно зацокала языком.
– Ишшо чего! Насколько я знаю их организацию,
свет не глумится. Во всяком случае, мне такое не припоминается. Глумление – наш
продукт, производится в Тартаре, и нечего к нему ручонки тянуть! – сказала
она осторожно.
– Но зачем тогда он это сделал?
Решив, что нельзя только пить, нужно когда-то
и подкрепиться, Аида Плаховна извлекла из воздуха копченую куриную ножку с
полоской кетчупа и стала обкусывать ее по кругу. Ела она так, как едят только
маленькие тощенькие старушки – невероятно деликатно и культурно, с мизинчиком в
отлет.
– Обычные комплекшы швета! – пояснила
она. – Швет вечно считает, что он комуй-то чагой-то должон. Вот и сейчас
хто-то из них решил, что будет непорядочно не сообщить тебе, что твоя дочь
жива. Но, коль скоро тебе сообщено, у них есть долг и перед твоей дочерью, чей
эйдос до сих пор на перепутье. То ли наш, то ли ихний – поди разбери!
Арей напрягся, точно бойцовый пес, увидевший у
своей миски другого пса.
– Откуда ты знаешь про эйдос? Ты же не читала
письмо? – быстро спросил он.
– Ну дык с какой-то жа радости твоя дочь
исчезла из моей книги? А ежели ишшо и свет вмешался, других вариантов
нетути, – резонно отвечала Мамзелькина. – Минуточку! Я сейчас!
Внезапно она отвлеклась и, положив обкусанную
куриную ножку на полировку, исчезла, чтобы возникнуть две секунды спустя и,
костистыми пальцами открыв незримую молнию, выудить из воздуха застрявшую
где-то косу.
– Извиняюся! Срочный вызов… Две уличные банды
в Нью-Йорке не поделили, кто первый будет чистить клетку у попугайчика, –
сказала она, протягивая одну руку за куриной ножкой, а другую за кружкой.
– А подождать нельзя было? – с досадой
спросил Арей.
