– Теперь вижу, что не глухой! Прекрасное имя!
Полных лет?
– Сорок восемь.
– Прекрасный возраст!.. Жалобы есть?
Смушкин энергично замотал головой.
– Сотрясения мозга были? Головокружения?
Головные боли?.. – продолжал допрашивать овод, быстро заползая доктору по
рукаву.
– Н-нет!
– Попытки суицида? Навязчивые состояния?
Психозы? Сон нормальный?
– Хо-хороший!
– Вот и чудесно! Жди повесточку! Пойдешь в
стройбат! Прекрасный род войск! Обычные солдаты всё разрушают, взрывают,
портят, а эти чинят и строят! – глумливо заявил овод.
Он был уже у изгиба локтя. Смушкин попытался
стряхнуть его, но овод ловко просочился между пальцами и заполз на плечо.
Доктор прижался спиной к стене.
– Отстаньте от меня! – взмолился он, с
ужасом глядя на упорную букашку.
Теперь, когда овод был рядом, отчетливо
просматривались мерзкие ворсинки на передних лапках.
– Ну что, эйдос будем отдавать или снова в нос
вползти? – спросил он пискляво.
– Нет!
– Нет, не будем или нет, не вползать? –
уточнил овод, перелетая на тщательно выбритый подбородок доктора.
Смушкин накрыл овода ладонью, со страхом
понимая, что пальцы его ничего не удерживают.
– Восстание слонят? Бунт шизиков против
раздвоенных личностей? Руки по швам! – гаркнул овод.
Смушкин дернулся. Оглянулся на дверь и сразу
же – на окно.
«Спокойно! – приказал он себе. –
Главное не глупить! Всё под контролем! У меня сложная смысловая галлюцинация на
фоне детской фобии».
Овод приблизился к ноздре. Смушкин поспешно
зажал пальцами нос и закрыл глаза. Оводу это не понравилось:
– А это что еще за детские фокусы? Так и
будешь до старости с зажатым носом ходить?.. А дышать чем будешь, я тебя
спрашиваю!..
– Уйди! – болезненно повторил
Смушкин. – Я в тебя не верю!
– А мне без разницы! Эйдос отдаешь? Говори:
«да» и я сразу исчезну!
– Нет! – прогнусил доктор.
Он лихорадочно пытался вспомнить, можно ли
вступать в переговоры с галлюцинациями или лучше делать вид, что ничего не
происходит.
– Спорить со старшим по званию? Я приступаю к
пыткам! – возмутился овод, без всякого перехода оказываясь в зажатой
ноздре и производя там тошнотворное в своей натуралистичности шевеление
лапками. Это было не больно, но невероятно омерзительно.
Доктор Смушкин дернулся и неожиданно для себя
заплакал.
– Еще раз повторяю: отдашь? – прожужжал
овод из недр носа, работая лапками, точно собака, зарывавшая кость.
В голосе у него была неприкрытая ненависть.
– Нет, – плача, повторил доктор Смушкин.
Он дернул раму и коленом неуклюже полез на
хрустнувший подоконник. Решетки на окне не было.
– А ну стоять! Куда, я сказал? В летчики
захотел? – завопил овод в панике.
Смушкин зажмурился и прыгнул.
«Пожалуйста! Сделай что-нибудь! Пожалуйста!» –
жалобно, совсем по-детски взмолился он в полете, обращаясь к кому-то, кого он
не знал и не хотел знать, но на кого единственного почему-то мог надеяться.
Прыгать со второго этажа на вскопанный газон
оказалось совсем не больно. Доктор ничего себе не сломал. Неразбитый лопатой
ком земли подвернулся под ногой, и он упал на спину. Овод куда-то исчез, и
больше не преследовал его.
Смушкин лежал на спине и смотрел на небо.
Бледно-голубое, весеннее, с дряблыми, жирком подернутыми тучками, оно наискось
срезалось крышей военкомата, которая поблескивала жестяными кругами новых
водостоков. На душе у доктора была легкость просто звездная. Ему казалось, что
он может взять солнце в руки и, дуя на него, перебрасывать из ладони в ладонь.
Непонятно почему, но Смушкин был очень
доволен, что не отдал мерзкому насекомому того, наличия чего в себе не признавал.
Увы, радостного воодушевления доктору хватило
минут на десять, после чего оно стало вымываться липкими житейскими тревогами.
Он задумался, не видел ли кто его прыжка из окон военкомата. Доктор встал и,
трусливо оглядываясь на окна первого этажа, отряхнул пиджак.
«Если спросят – скажу, что хотел поправить
кольца штор, потерял равновесие и вынужден был скакануть», – решил он и,
мобилизованный мелкой своей ложью, стал обходить здание вокруг.
Случай с оводом был не то чтобы забыт, но
заметен на задворки сознания – туда, куда человек заботливо прячет всё
неугодное, что не вписывается в выстроенную концепцию его существования и
грозит нарушить привычное течение жизни.
Всё было спокойно. На бетонном заборе
военкомата сидела молодая, но уже битая жизнью ворона. На доктора Смушкина она
поглядывала с неприветливым подозрением, точно соображала, не он ли вчера украл
заначенные колбасные шкурки.
«Точно он! Вот пролаза!» – наконец решила
ворона. Накренившись вперед, она тяжело взлетела и полетела куда-то над самой
землей.
* * *
Возвращаясь в резиденцию, будущий рядовой
железнодорожных войск Петруччо Чимоданов внезапно натолкнулся на Мефа. Тот
преспокойно стоял на краю фонтана на «Тверской», наблюдая, как высокий, похожий
на Дуремара мужичок выуживает сачком брошенную на счастье мелочь. Должно быть,
чужое счастье не шло ему впрок, поскольку лицо он имел пресное и недовольное.
На Чимоданова Меф посмотрел без интереса и
сразу отвернулся. Петруччо озадачился. Окликнув Буслаева, он поздоровался с
ним, и тот ответил на приветствие, однако осторожно, как человек не совсем
уверенный, что здороваются именно с ним, а не с кем-то, кто сейчас вынырнет
из-за его плеча.
Озадаченный Чимоданов осознал, что его
действительно не узнают. Выдерживая дистанцию, он стал следить за Мефом, но тот
вскоре скрылся в метро. Петруччо поехал было за ним, однако перемудрил с
конспирацией и потерял Мефа при пересадке на кольцевую.
«Ну и ладно! После разберусь!» – пообещал себе
Чимоданов.
Петруччо вернулся на Большую Дмитровку в самом
начале четвертого. Выдутый из метро бродящими там сквозняками и изредка
небрежно, как своим, кивавший подобострастным суккубам, которые, меняя обличия
как перчатки, работали по станциям, он коротко пронесся по переулкам, выскочил
сразу к тринадцатому дому и… застыл.
В такие минуты разум всегда вертится на одном
месте и кашляет, не в силах проглотить слишком крупный кусок впечатлений.
