– Нам-м-м не с-с-с-казали. Но когда кто-то
найдет, он п-п-почувствует и ф-ф-фсе мы поч-ч-чувствуем! Надо оч-ч-чень
спеш-ш-шить! Оч-ч-чень, чтобы они подох-х-хли! Не выбрались! – ответил
хмырь и замолчал, с необыкновенным упорством продолжая наблюдать за
раскачивающейся булавой.
– Последнего вопроса еще не было? «Они подохли
и не выбрались» – это о ком? – встревожилась Ирка.
– Не было, – торопливо сказал хмырь.
– Чего «не было»? Ты вопрос-то слышал? –
возмутилась Ирка.
Хмырь молчал, торжествующе скалясь
треугольными зубами. Ирка запоздало сообразила, что собственный язык вновь
усадил ее в лужу.
Еще Бабане внучка казалась ужасно болтливой.
На деле же болтливой она совсем не была, а просто имела привычку проговаривать
вслух все промежуточные мыслительные конструкции, которые более осторожные люди
обычно оставляют при себе.
– Брысь отсюда! – сказала Ирка,
отворачиваясь.
Однако хмырь не спешил уходить.
– Пусс-с-сть этот меня развяж-жет!
Быстр-р-ро! – потребовал он у Антигона.
– Развяжи его, Антигон!
– Еще чего! Уже бегу! Может, ему еще массаж
сделать и пендюкюр на ногах подстричь? Ща ему будет пендюкюр задней ластой с
разворота!
– Антигон! Я обещала! – повторила Ирка
настойчиво.
– Вы обещали отпустить, но не «отпустить на
свободу». А отпустить-то можно и над чаном с кислотой! Э-э? Вроде как и клятву
сдержим! – предложил кикимор.
Хмырь перестал скалиться и пугливо заерзал, не
отрывая взгляда от булавы. Было заметно, что такие словесные игры ему
совершенно не нравятся.
– Антигон! Ну пожалуйста! Очень тебя
прошу! – еще раз повторила Ирка.
На этот раз кикимор повиновался. Кривясь, он
развязал хмырю руки и хотел отойти, но тут хмырь закатил глазки, подогнул
колени и сел на асфальт, бессмысленно таращась бараньими глазами.
– Что с ним? Притворяется? – испуганно
спросила Ирка.
Антигон наклонился над хмырем и потряс его за
плечо. Потом покосился на болтавшуюся на ремешке булаву и чихнул от удовольствия.
– Не, не притворяется! Маятник! Я качал
булавой и его загипнотизировал! Нам повезло! Давайте, хозяйка! Спрашивайте
скорее, пока контора вопросов не считает!
– Кто должен погибнуть и не выбраться?
Хмырь ответил не сразу. Казалось, вопрос пробивается
сквозь толстый слой песка. Наконец он разжал челюсти и произнес картонным
голосом:
– Златокрылые прорвались в Х-х-хаос. Им оттуда
не выбраться. Но мы должны найти то, что ищем, первыми!
– Что вы ищете? – вновь спросила Ирка,
надеясь на удачу.
Но, увы! Удача, как это уже случалось,
повернулась к ней сутулыми лопатками.
– Кто найдет: уз-знает. Другие – нет. Кто
будет разнюх-хивать – тому с-смерть! – повторил хмырь.
Внезапно он вздрогнул и бодро, как пружина,
вскочил, оттолкнувшись от асфальта ладонями. Глаза перестали быть бараньими. В
них запылала обычная безадресная хмыриная ненависть.
Антигон развернул его за плечи и, не
удержавшись, пинком столкнул в сток. Оттуда донеслась грязная ругань, стихшая
только, когда кикимор швырнул следом подвернувшийся ему под руку кирпич. Лишь
этот довод показался хмырю веским.
– Каждому уровню восприятия соответствуют свои
аргументы, – задумчиво, точно проверяя эту истину на прочность, озвучила
Ирка.
Она стояла на краю стока и слушала, как
удаляется хмырь.
* * *
Люди творческих профессий обычно делятся на
две большие группы. На тех, кто работает запойно, и на тех, кто работает
ежедневно. Первых обычно считают внебрачными детьми муз, лишь для маскировки
имеющими общегражданский паспорт, а вторых осуждают, как напрочь лишенных
всяческого дара. Еще бы, где это видано, чтобы вдохновение приходило каждый
день в одно и то же время и, оставляя в прихожей зонтик и ботинки, робко
садилось на стульчик. Куда проще ожидать такого постоянства от насморочной и
болтливой тетушки Графомании.
Поначалу Эссиорх причислял себя к первой
группе и, нацепив на спиннинг морковку, терпеливо отлавливал Пегаса. Однако
Пегас ловился как-то очень нерегулярно, и мало-помалу Эссиорх стал сторонником
каждодневных последовательных и ровных усилий.
Всю зиму и начало весны он старался рисовать
ежедневно, тем более что сезон был не байкерский, и мотоцикл стоял у него в
комнате, постепенно завешиваясь всевозможной одеждой.
– Талант у меня маленький, и если я не буду
раздувать его искру каждый день, он того и гляди погаснет, – сказал он
как-то Корнелию.
Трезвое суждение о себе – единственная основа
внутреннего роста. Его стартовая площадка. Другой нет и не будет. Чтобы
вытащить из грязи увязшую машину, необходимо поставить домкрат на что-то
твердое и незыблемое.
Корнелию тоже были известны эти азы. Он зевнул
и, присев на корточки, почесал спину о ручку балконной двери. Племянник Троила
вечно изобретал нестандартные движения. А сейчас у него к тому же зудели
лопатки. Порой пытались прорезаться крылья, а летать в человеческом мире было
особенно негде. Не над Москвой же, путаясь в электрических проводах.
– Искру таланта раздуваешь? Га-га! А ты
бензинчику в него плесни! Вообрази себя, к примеру, безнадежно влюбленным,
непонятым или там всеми покинутым. Кто-то мне говорил, что саможаление очень
помогает творческому копушеству, – посоветовал Корнелий.
Эссиорх подошел к боксерской груше и несколько
раз без силы клюнул ее левой рукой. Костяшки на руках у него были сбиты. Чаще
всего это случалось, когда руки увлажнялись под защитными бинтами, а удары
приходились вскользь.
– Я плохой страж, неважный художник и
посредственный мотоциклист. Я пытаюсь быть всем сразу, но у меня получается
быть только последовательным неудачником.
– Не скромничай! Мотоциклист-то ты не
посредственный! – обнадежил его Корнелий.
– Ты просто не видел других. Слишком много
талантов – почерк дилетанта. Кареглазов, к примеру, даже акварелей теперь не
пишет, говоря, что нельзя размывать талант. А ведь чувство цвета у него
прекрасное. Я по старым его работам это знаю.
– Ну-ну, – заявил Корнелий. – Не
надо уныния! На то и правила, чтобы превращать их в сплошные исключения! Я вот,
например, красив и умен. И флейту выхватываю так быстро, что потом совершенно
не знаю, что с ней делать. Хорошо еще, если суккуб какой попадется.
