В районе улицы Яблочкова за ней увязалась
свора шавок. Шавки были разнокалиберны и гавкучи. Самая крупная могла бы быть
овчаркой, но раздумала. Самая мелкая могла бы стать шакалом, но опять же не
решилась. Близко шавки не совались и бой не принимали, зато звуков производили
много. Нельзя сказать, что волчица их испугалась, но все же они порядком
нервировали. За одной, самой наглой, визгливой до завала в истерику, она даже
погналась, но та очень ловко забилась в щель между гаражами, куда волчица
смогла просунуть только морду. Отделаться от своры удалось только ближе к ВВЦ.
Следующее шоссе волчица пересекла уже под
эстакадой, дождавшись, пока очередное стадо бестолковых жвачных остановится на
выпас под светофором. Правда, ее смущало, что шоссе залито ярким электрическим
светом. Она пару раз щелкнула зубами, подбадривая себя, прежде чем решилась
выскочить из тени. Шоссе она перебегала не то чтобы со страхом, но с внутренним
замиранием, которое вновь позволило выглянуть валькирии-одиночке.
Ирка кратковременно осознала себя в недрах
волчицы. Ее опутывала паутина пугающих животных желаний. Ей хотелось выкусывать
блох из задней левой ляжки и раздирать зубами теплую шкурку зайца. Все это было
так кошмарно, что она буйно запротестовала.
«Мне страшно! Я не хочу всего этого,
понимаешь?!»
«Жалей себя побольше! Я уже заранее хнычу!» –
услышала валькирия далекий и строгий голос Бабани, относящийся к временам,
когда Ирка, срываясь с поручней, сама не могла заползти в коляску, а принимать
помощь не желала.
«Но мне больно, понимаешь? Мне плохо и
тяжело!»
«Я-то понимаю, но ты не должна понимать! От
жалости к себе рождается ропот! Стоит один раз себя пожалеть и всё – ты летишь
под откос, и снова должен собирать себя по кусочкам! За всякую боль надо
благодарить, и тогда боли станет неловко и она уйдет. Или, если она не ушла,
это нужная и полезная тебе боль!»
«Мне страшно, Бабаня!»
«Я заметила, что всякие страхи имеют срок
годности и даются на время. И что потом они всегда делаются смешны. Маленькой
ты до жути, до крика, боялась жуков. Самый маленький жучок на одеяле, и мне
полночи приходилось тебя успокаивать. Потом боялась, что в окно влезут воры,
когда я буду на работе. Чуть ли не с ножом в руке сидела. И тоже это
продолжалось где-то полгода. Потом боялась одна спуститься со ступеньки
подъезда, а попросить было стыдно, и ты делала вид, что тебе никуда не надо. И всякий
раз ты через какое-то время перерастала свой страх, и он оказывался ерундой. А
раз так, то чего бояться-то?»
Эти слова, прозвучавшие из глубин памяти,
успокоили Ирку. Не потому ли она стала валькирией, что когда-то терпела боль и
училась собирать волю в кулак? Лишь терпение рождает силу. Лишь в сражении с
собой крепнет плоть и дух. Состояние же сытости и самодовольства ничего не
несет, кроме расслабления и смерти. Человек как луковица. Состоит из такого
невероятного количества слоев лжи самому себе, что под каждой кожей оказывается
еще одна. И всё равно надо помнить, что всё это шелуха. Опять же лжи кому-то не
бывает. Это иллюзия, что кого-то можно обмануть. Солгать в конечном счете можно
только самому себе. И пнуть только самого себя.
– Я страдаю потому, что расслабилась, одрябла
от хорошей жизни и сделалась недостойной быть валькирией! – подумала Ирка. – Но
ведь когда война начинается – а война уже идет! – призывают не только
сильных и крепких. Призывают и юношей, и стариков, и больных. Так и меня призвали.
Пусть я очищусь, как старое колесо, с которого в пути стирается ржавчина!
Белая волчица сама не знала, что привело ее в
Сокольники к вагончику. Свесившийся сверху канат покачивался от ветра. В
«Приюте валькирий» горел свет, полоской пробивавшийся из-за зашторенных окон.
Потрескивала печка. Железная труба буржуйки курилась тем бесцветным дымком,
который бывает у разгоревшейся, толково растопленной печи.
Волчице внезапно захотелось наверх. Она
подпрыгнула, попыталась вцепиться в канат зубами, но тот выскользнул. Смущенная
странным своим поступком, волчица отбежала шагов на тридцать, улеглась в кустах
и, положив морду на лапы, стала смотреть на вагончик. Люк в нижней части его
открылся и выглянула круглая голова с бакенбардами, как у художника Айвазовского.
Голова покрутилась, высматривая что-то, и
исчезла. Наверное, чуткий Антигон услышал, как волчица тянула зубами канат и
выглянул посмотреть, что это был за звук.
Волчица закрыла глаза. Так она пролежала около
часа, не то во сне, не то в полудреме, изредка огрызаясь на кого-то невидимого
и подтягивая кверху края губ. Часа за два до рассвета что-то заставило волчицу
вскочить. Покружившись на месте, она выбрала направление на юго-запад и
побежала небыстрой, но решительной трусцой, даже не взглянув на вагончик. Нечто
неясное вело ее. Она не замечала ни псов, ни машин, да и те, точно чувствуя,
что ей не до них, почти не попадались на пути.
Часа через полтора, когда небо посерело и
звезды, притушив, поставили на подзарядку, внезапно заиграли ранние краски земли.
Вспыхнули и зажглись все оттенки белого, серого, бежевого, которые только были
в мире. Затрубили водосточные трубы. Вспыхнули головки одуванчиков. На темной
земле стали проступать отдельные, прежде незаметные и совсем незначительные
детали. Затоптанная мелкая монета, окурок, пробка от бутылки, торчащий из
асфальта пучок травы с завитком невзрачного цветка. Озарились пятнами незримого
пока солнца верхние окна домов. Одновременно, будто кто-то включил вначале
изображение, а затем и звук, стали покрикивать и посвистывать мелкие птички, о
которых дневной, оглушенный шумом человек и не догадается никогда, что они
существуют в Москве.
Волчица не склонна была любоваться всем этим.
Не столько потому, что была практична, сколько потому, что была естественна.
Она и собой никогда не любовалась. Как только ты осознаешь красоту, не
стороннюю, а свою собственную как красоту, ты существуешь уже отдельно от
красоты и теряешь ее. Естественная красота всегда не замечаема теми, кто
является ее носителем. Махаон не задумывается, что он прекрасен, а белка, что
она легка или ловка. Начни белка удивляться, как уникально она планирует
хвостом при прыжке, она сорвалась бы с вершины сосны, а махаон оказался бы в
клюве у птицы, и его крыльями играл бы ветер.
Солнце едва показалось из-за домов и,
постепенно набирая яркость, поднималось на небо по канату, за который где-то в
мудрой незримости тянули десять миллионов кентавров, а белая волчица достигла
уже станции метро «Баррикадная». Баррикад там она не обнаружила, зато заметила,
что одна из дверей станции открыта и около нее курит уставший молодой
милиционер.
В другое время волчица не стала бы
показываться человеку на глаза, однако сейчас ведущая ее сила была неумолима.
Она не просто мягко настаивала, она требовала, чтобы волчица непременно
оказалась там.
