Потом была мелочь из старого дерматинового кошелька дворничихи тети Люси, тихой, безобидной пьянчужки. Серый сначала взял деньги, а потом устыдился — вернул. Тетя Люся была доброй, добрее многих. Даром что пьяница. А он, Серый, добро помнил. И то, как дворничиха шуганула своей длинной метлой Ваську Зайцева и Вовку Петренко из 8-го «Б», когда они как раз собирались «намылить ему рожу», тоже помнил. А то, что попытался ее ограбить… Бес попутал.
Но он все исправил: деньги вернул и даже сунул в хозяйственную сумку тети Люси полную бутылку «Жигулевского» в качестве компенсации морального ущерба. Можно сказать, от сердца оторвал.
Потом он стянул у завхоза нутриевую шапку и загнал ее по дешевке на барахолке. Вырученных денег хватило, чтобы шиковать целую неделю. Серый даже прикупил себе не пролетарскую «Приму», а дорогой «Космос». А еще мелюзге купил двести граммов почти шоколадных конфет «Арахисовый аромат». Мелюзга пищала от радости, а он, по-взрослому затягиваясь сигаретой, снисходительно улыбался и чувствовал себя настоящим Робин Гудом, сильным, справедливым, неуловимым.
Вера в собственную неуязвимость его и подвела. Серый, за полгода безнаказанных вылазок осмелевший и утративший бдительность, замахнулся на святое — кошелек директрисы. Операция прошла без сучка, без задоринки. Директорский кабинет — на первом этаже, решеток на окнах нет. Только и дел-то — подгадать, когда директриса уйдет, а окошко не закроет.
Улов оказался знатным — целых двести рублей. Часть он потратил сразу же: накупил жратвы себе и заварных пирожных — мелюзге, каждому из шестерых аж по три штуки.
А вечером нагрянули менты… Детдом перевернули вверх дном. Серый был спокоен — оставшиеся деньги он спрятал в салу, в дупле старой яблони, жратву давно приговорил. Приходите — ищите!
Кто же мог подумать, что обыскивать станут не только старших, но и малышей…
Малые не успели съесть все пирожные, а может, просто хотели растянуть удовольствие на несколько дней. Что с них взять, с шестилеток? Их и запугивать особо не нужно, чтобы раскололись. Им достаточно увидеть человека в форме…
Серого увозили из детдома в наручниках, как настоящего преступника. Он шел в сопровождении двух ментов по усыпанной каштанами аллейке. Старался казаться взрослым, насвистывал что-то веселое, с беззаботным видом футболил носком ботинка попадавшиеся под ноги каштаны.
Его провожали всем детским домом. На улицу высыпали все, от мала до велика. Он видел зареванные, виноватые мордашки малых, напряженные, испуганные лица старших. Директриса стояла на крыльце, скрестив руки на груди, нахмурив брови, поджав тонкие губы. Воспитатели, учителя молча толпились за ее спиной — от этих сочувствия не жди.
Оказалось, он ошибался. До милицейского «уазика» оставалось всего пару шагов, когда на крыльце произошло какое-то движение. Серый обернулся — к нему шла, почти бежала, размахивая дерматиновой сумкой, математичка.
— Иван! — Она оттерла могучими плечами одного из ментов, принялась рыться в своей сумке. — Вот тебе… неизвестно, когда еще покормят. — Она сунула за пазуху Серому завернутый в тетрадный лист бутерброд. — Ваня, ты держись. И вот еще что… конфеты, с чаем попьешь…
Три карамельки казались до смешного маленькими на ее большой ладони. Серый вдруг почувствовал, что еще чуть-чуть — и он разревется.
— Спасибо, — выдавил он из себя, — большое спасибо.
— Господи, спаси и сохрани. — Математичка сунула карамельки в карман его рубашки и вдруг размашисто его перекрестила. — Иди, Ваня, — ее голос дрогнул.
Серый разревелся уже в «уазике». И не потому, что ему было страшно — нет. Просто, оказывается, не все люди плохие. Оказывается, ничего-то он в жизни не понимает…
Третьим этапом стала колония для несовершеннолетних преступников. После детдома в колонии было не так уж и плохо. Серый быстро освоился. Он вообще легко приспосабливался к новым условиям.
Жизнь шла своим чередом. Два раза он получал передачи: пряники, карамельки, сало, написанные корявым детским почерком письма от малых, записки от математички, книги. Ему особенно понравилось про графа Монте-Кристо. Сравнивать себя с узником замка Иф было легко и даже приятно…
А потом начался переходный этап: от третьего к четвертому.
Переход ознаменовался болями в животе и рвотой. Серый промаялся сутки, потом другие. На третий день он потерял сознание. Очнулся в лазарете: холод, белый кафель, все та же, ставшая уже привычной тошнота, и голоса…
— Что у него?
— Гангренозный аппендицит. Перитонит. Я прооперировал.
— Жить будет?
— При очень хорошем уходе шансы есть.
— А при обычном?
— Это значит при нашем? — послышался сдавленный смех. — При нашем уходе мальчишка уже покойник.
— Я его забираю. Списывайте.
— Перевозки он может не вынести.
— Не ваши заботы.
— Действительно, ведь он и так уже покойник, — смех повторился.
— Я бы на вашем месте попридержал язык.
— Понимаю. Оплата?
— Как обычно.
— Ценю наше со…
Серый дослушать не успел, провалился в забытье.
Сколько длился промежуточный период, Серый не помнил. Кажется, ему было очень плохо. Кажется, его оперировали повторно. Кажется, у него случилась клиническая смерть. Во всяком случае, он слышал это странное, красивое словосочетание — «клиническая смерть».
А потом он пошел на поправку. Через месяц о болезни напоминал лишь рубец на животе. Начался четвертый этап, самый страшный, гораздо страшнее всех предыдущих.
* * *
Во время болезни Серый жил в маленькой комнате, похожей на больничную палату. Только окно этой палаты было забрано решеткой, а медперсонал, пожилой врач и звероподобный санитар, были уж больно неразговорчивы. Но ухаживали за Серым хорошо. И кормили от пуза. Это было замечательно. Плохо другое — безделье. Ни тебе книг, ни газет, ни общения. Поневоле волком взвоешь.
Кстати, о волках. Серому часто чудился волчий вой, пронзительный и безысходный. Из окна его комнаты-камеры был виден лишь глухой забор, обвитый колючей проволокой. Вдоль забора туда-сюда прохаживался охранник с «калашом», одетый не в форму, а в обычную телогрейку. Странная какая-то зона. Холят его, никому не нужного Серого, лелеют, кормят как на убой. Жаль только, на прогулку не выпускают. А так ничего, терпимо.
К волчьему вою, лаю собак по ночам и одиночным выстрелам он привык. Прислушиваться к доносящимся снаружи звукам стало его единственным развлечением. Он даже научился различать эти звуки. Довольно часто слышался стрекот вертолета, рев грузовиков. Пару раз до него доносился звук голосов и, странное дело, аплодисменты. А однажды ночью в полной тишине раздался утробный рык. И не волчий, и не собачий, потому что в ответ на него тут же залаяли псы, завыл волк. Серый несколько дней гадал, кто может издавать такой рык. В голову приходили фантазии одна страшнее другой.
