Это был мех. Мягкий, роскошный мех.
Ну разумеется! Как же иначе.
Она погладила покрывало и на какой-то миг вообразила, как прекрасно лежать в этой постели, закутавшись только в темноту и мех.
И в Майкла.
Он распутник и негодяй, а его кровать — сама по себе приключение.
Мягкий мех манил, искушал лечь, насладиться его теплом, его порочностью. Едва эта мысль пришла в голову, Пенелопа бросила стакан на пол и забралась на кровать — так ребенок в поисках бисквитов залезает на полки в кладовой.
Это было самое мягкое, самое роскошное покрывало во всем свете.
Она перекатилась на спину, широко раскинула руки и ноги, наслаждаясь тем, как пух и мех укутывают ее, принимая на себя ее вес, позволяя погрузиться в них в чистом, беспримесном блаженстве.
Ни одна кровать не должна быть такой удобной.
Но его, разумеется, была.
— Он развращен, — вслух объявила Пенелопа комнате, прислушиваясь к тому, как эхо затихает в темноте.
Она подняла вверх руки, ставшие почему-то тяжелее обычного, потянулась к балдахину над головой, погрузилась еще глубже в покрывало, закрыла глаза, повернула голову и потерлась щекой о мех.
Пенелопа вздохнула. Казалось несправедливым, что в такой кровати никто не спит.
Мысли ее замедлялись, словно текли где-то под водой, она остро ощущала, как тело ее погружается все глубже в перину.
Должно быть, ради этого дивного расслабления люди и пьют.
Мысль ей очень понравилась.
— Похоже, ты заблудилась.
Пенелопа открыла глаза, услышав голос, низкий и негромкий в темноте, и обнаружила своего мужа. Тот стоял у кровати и смотрел на нее.
Глава 10
«Дорогой М.!
Не получив от тебя никакого ответа по-английски, я подумала, что вдруг ты напишешь мне на других языках. Предупреждаю, тут будет и латынь (возможно, с ошибками).
Ecrivez , s ’ il vous plait
Placet scribes
Bitte schreiben Sie
Scrivimi, per favore
Ysgrifennwch, os gwelwch yn dda
[4]
.
Признаюсь честно, с последним мне помогла одна из кухонных работниц-валлиек, но на мое отношение это не повлияло.
Пожалуйста, напиши — П.
Нидэм-Мэнор, сентябрь 1816 года».
Ответа нет (ни на одном языке).
Как совладелец самого роскошного игорного ада Лондона, Борн не был чужд соблазнам. Он специализировался на грехе. Был лично знаком с пороком. Знал, как притягивает изумрудное сукно на бильярдном столе, понимал, как начинает колотиться сердце, стоит услышать стук костей, помнил ощущение, когда словно стоишь на краю обрыва и ждешь той единственной карты, которая может подарить тебе состояние — или отнять его.
Но он в жизни своей не испытывал искушения такого острого, как это, такого зова греха и порока, звеневшего у него в голове, когда он смотрел на свою новоиспеченную целомудренную жену, лежавшую на его меховом покрывале в одной ночной рубашке.
Его пронзило желание, мощное и настойчивое, он с трудом сдерживался, чтобы не наклониться и не разорвать ее рубашку пополам, чтобы она нагой предстала его взгляду, и рукам, и губам на весь остаток ночи.
Сделать ее своей.
Вспыхнул гнев, головокружительно сочетаясь с вожделением, а она заморгала ему навстречу, так медленно и томно в мерцающем пламени свечи. Ее еле заметная улыбка вызвала почти непреодолимое желание сорвать с себя одежду, упасть рядом с ней в постель, прижать ее нежную к кожу к меховому покрывалу и показать ей, каким восхитительным может быть порок.
Она снова моргнула, и он почувствовал возбуждение. Превосходно сшитые брюки внезапно сделались тесными.
— Майкл, — прошептала она, и в ее голосе прозвучал намек на радость, что никак ему не помогало. — Ты же не должен был прийти.
Однако он здесь, все равно что лис, забравшийся в курятник.
— Ты ждала кого-то другого? — Сказанное даже ему показалось слишком грубым, наполненным смыслом, которого она не поймет. — Это пока еще моя спальня, разве нет?
Она улыбнулась:
— Ты пошутил. Конечно, твоя.
— Тогда почему я не могу тут быть?
Кажется, вопрос ее озадачил. Она наморщила носик.
— Потому что предполагается, что сейчас ты со своей богиней. — Она закрыла глаза и снова зарылась в мех, что-то негромко мурлыча от удовольствия.
— С моей богиней?
— Ммм. Элис сказала, что ты тут не ночуешь. — Она попыталась сесть, но пуховая перина и меховое покрывало затрудняли движения. Майкл заметил, как ночная рубашка соскользнула, обнажая округлость дивной груди. — Ты всегда такой молчаливый, Майкл. Пытаешься меня запугать?
Он изо всех сил постарался говорить спокойным тоном:
— А я тебя пугаю?
— Иногда. Но не сейчас.
Она подползла к нему, встала на колени, наступила одной коленкой на подол рубашки, ткань натянулась, и Борн поймал себя на том, что молится — пусть бы рубашка сползла еще на дюйм ниже... хотя бы на полдюйма. Только чтобы обнажился один из ее безупречных розовых сосков.
Он решительно отогнал эту мысль. Он мужчина тридцати лет, а не двенадцатилетний мальчишка. И не должен вожделеть свою жену, которая сейчас покачивается перед ним, испытывая на прочность ткань своей ночной рубашки, а заодно здравость его рассудка.
И вообще он вернулся сюда не в порыве страсти. А потому что пришел в ярость. Разозлился на нее за то, что она едва не вышла замуж за Томми. И не сказала ему правду.
Она прервала его мысли, и ему пришлось схватить ее за талию, чтобы она не упала.
— Мы сегодня поженились, — напомнила она. — Или, может быть, ты забыл?
— Я помню. — Она просто не даст об этом забыть.
— Правда? А ты меня бросил.
— Это я тоже помню.
Он вернулся, чтобы подтвердить их брак. Чтобы сделать ее своей и зачеркнуть все сомнения в том, что они женаты, что Фальконвелл принадлежит ему.
Что она принадлежит ему. Ему, а не Томми!
— Невесты не ожидают, что их оставят одних в первую брачную ночь, Майкл. — Он не ответил, и Пенелопа расхрабрилась, схватившись за его предплечья. Он почувствовал ее ладони даже через слои одежды. — Нам это не нравится. В особенности если ты отказываешься провести вечер с нами ради одной из твоих... черноволосых красоток.
