Пенелопа это знала. Ее муж тоже мог быть весьма сладкоречивым.
Улыбка Уорт сделалась печальной.
— Борн наткнулся на нас.
Она провела пальцем по позолоченной раме большой картины, висевшей на стене. Пенелопа произнесла:
— Он пришел в бешенство.
Инстинктивно чувствуя, что ее муж, несмотря на все свои недостатки, никогда не потерпел бы подобного поведения.
— Он едва не убил этого мужчину. — Пенелопа почувствовала прилив гордости, а Уорт продолжала: — Несмотря на всю свою мрачность... на весь свой эгоизм... он хороший человек. — Она отступила назад и оценивающим взглядом окинула наряд Пенелопы. — Если вы собираетесь попасть в «Ангел», придется воспользоваться входом для владельцев. Это единственная возможность оказаться на главном этаже. А если хотите спрятать лицо, вам нужен плащ с большим капюшоном.
Об этом Пенелопа не подумала. Она пересекла комнату и вышла в тускло освещенный коридор.
— Спасибо.
— Он придет в бешенство, когда увидит вас там, — добавила Уорт. — И моя записка только ухудшит положение. — Она помолчала. — Я о ней сожалею.
К этому времени они уже спустились с лестницы.
Пенелопа резко взглянула на Уорт.
— Я запишу за вами должок, но воспользуюсь им не сегодня. Сегодня я просто скажу вам, что ваше послание было неполным и остальное я намерена доставить лично.
«Дорогой М.!
Опять настал мой день рождения и на этот раз куда более хлопотный, чем все предыдущие. Мама готова дать мой дебютный бал, а я буду упитанным тельцом на заклание (не самая приятная метафора, правда?). Как бы там ни было, она уже строит планы на март, представляешь? Я уверена, что не переживу эту зиму.
Пообещай, что ты приедешь на злосчастное событие... я понимаю, что в двадцать лет ты еще слишком молод, чтобы посещать балы или интересоваться сезоном, но мне будет очень приятно увидеть дружеское лицо.
Всегда П.
Нидэм-Мэнор, август 1820 года».
Ответа нет.
— Ты должен быть дома со своей женой.
Борн, стоявший на своем месте у окна и наблюдавший за игорным залом «Падшего ангела», даже не обернулся.
— Моя жена благополучно лежит в своей постели и спит.
Он знал, как это выглядит — Пенелопа в своей строгой белоснежной ночной рубашке, закутавшись в одеяла, свернулась калачиком на боку. Ее белокурые волосы волнами разметались по подушке, во сне она сладко вздыхает, искушая его даже в воображении.
Или, того лучше, она сейчас в его постели, на меховом покрывале, сладострастно ждет, когда он ее обнаружит.
Дни с тех пор, как она потребовала больше к ней не прикасаться, тянулись бесконечно.
Вечер у Тоттенхема начался с единственной, легко достижимой цели — пустить в обществе слух о фальшивой любви между Борном и Пенелопой. Но потом, в этом гадюшнике — столовой Тоттенхема, она вдруг с такой силой начала поддерживать его рассказ, изображать любовь и преданность и защищать его в только ей присущей безупречной, изысканной манере.
И сколько бы Борн ни убеждал себя, что пошел за ней только ради того, чтобы еще сильнее убедить гостей Тоттенхема в своей увлеченности женой, в глубине души он знал, что это неправда. О гостях он не думал вообще, а его увлеченность не имела ничего общего с жульничеством. Ему было просто необходимо прикоснуться к ней.
Побыть рядом.
И когда он ее поцеловал, то окончательно утратил власть над собой — он задыхался, прижимая ее к себе, мечтал оказаться где угодно, только не в этом коридоре, в этом доме, с этими людьми. Ему хотелось убить Тоттенхема за то, что тот помешал, но один Бог знает, что могло бы случиться, не подойди к ним виконт, потому что Борн на полном серьезе собирайся задрать юбки жены, опуститься на колени и показать ей, куда их обоих может увлечь наслаждение. И тут виконт кашлянул, прочищая свое горло и голову Борна. А Пенелопа застыла в его объятиях, как статуя, и он понял, что в эту минуту она поверила в худшее в нем. Поверила, что он сфабриковал страсть ради Тоттенхема... да так оно и было, просто Борн не ожидал в тот момент, что все зайдет так далеко.
И он ни за что не признается ей, что потерял голову так же, как и она.
Поэтому он рассказал ей правду о соглашении, заведомо зная, что ранит ее. Зная, что она возненавидит его за обман. И когда она провозгласила — с королевской грацией, — что он не смеет больше прикасаться к ней, он понял, что так лучше для них обоих.
Даже если он ни о чем больше так не мечтал, как увезти се домой и заставить отказаться от своих слов. Чейз попытался снова:
— После возвращения ты проводишь тут каждую ночь.
— Почему это тебя так волнует?
— Я знаю женщин. И знаю, что им не нравится, когда их игнорируют.
Борн не ответил.
— Я слышат, ты закидываешь удочку, чтобы одна из девиц Марбери стала леди Тоттенхем?
Борн прищурился.
— Слышал?
Чейз пожат плечом и ухмыльнулся:
— У меня есть свои источники.
Борн снова повернулся к окну, рассматривая далеко внизу Тоттенхема у стола для игры в пикет.
— Незамужние девицы Марбери только сегодня прибыли в город. Это дает мне несколько дней, чтобы закрепить интерес виконта.
— Значит, обед прошел успешно?
— Я жду просто горы приглашений.
Чейз расхохотался.
— Ты хоть понимаешь, что клуб принес тебе столько денег, сколько ты не сможешь потратить за всю жизнь, и что нет никаких причин самоутверждаться, добиваясь отмщения?
— Дело не в деньгах.
— Тогда в чем — в титуле? В том, как он его обесценил?
— Да плевать мне на титул.
— Вот уж нет. Ты такой же, как любой другой пэр, — поглощен магической властью титула, даже если и отрицаешь это. — Чейз помолчал. — Не то чтобы теперь это имело какое-то значение. Ты женился на девице и надежно встал на путь отмщения. И какие теперь у тебя планы?
— У меня нет никаких планов. Я сделаю то, что необходимо для уничтожения Лэнгфорда, а затем вернусь к своей жизни.
— Без нее?
— Без нее.
Но он ее хочет.
Впрочем, он и раньше обходился без того, чего хотел. И выжил.
— А как ты собираешься объяснить это леди?
— Я не нужен ей для того, чтобы вести ту жизнь, которая ей нравится. Она может жить там, где пожелает, и так, как пожелает, — на моей земле с моими деньгами. Я буду только счастлив отдать ей все это.
Он говорил это и раньше, причем не раз, но верить в это становилось все труднее.
